Ольга Крупнова - Ветер.mail.ru

– Саш, вот какое дело. Шапошникова после собрания беседовала со мной по поводу Вовки. Говорит – сильно задумчивый стал, и что-то с этим надо делать. Может быть, переходный возраст начинается, какие-то тревоги на эту тему стали возникать, ну, ты понимаешь. Ты бы с ним как отец поговорил. Я боюсь, от меня толку мало будет.

– Поговорю, конечно, не беспокойся. Но меня гораздо больше беспокоит то, что творится у тебя на работе. Андреич ваш что, совсем озверел – позволил тебе работать после перелома? Сколько можно просить, чтоб ты ушла оттуда? Глупенькая, все еще думаешь, что начальство тебя оценит?

– При чем тут начальство. Ты должен помнить – я тебе говорила, что сама придумала немного другой способ уборки, мне интересно его осуществить, посмотреть, что из этого получится.

– А что из этого должно было получиться, как ты считаешь? Ты тоже должна помнить, что я тебе тогда ответил и что повторю сейчас: у тебя не может ничего получиться на том основании, что тебе просто не справиться с этим. Тебе хотелось получить доказательства собственной несостоятельности – ты их получила. Это действительно то, к чему ты стремилась? Ты себе такую цель ставила?

– Нет, но… есть какие-то пределы болезни, за которыми болеть уже просто надоедает и хочется чувствовать и жить как здоровый человек, понимаешь? Мне доктор велел не жалеть себя и расхаживать ногу. Я ее расхаживаю с пользой для работы. Не вижу тут проблемы.

– Проблема в том, что и ты себя, и никто тебя не жалеет, кроме меня. И если б ты мне в этом хоть немного помогла, выздороветь бы получилось гораздо быстрее.

Разговоры, разговоры…

(Саня Насте)

Ловлю себя на том, что думаю о пикниках с мячом и бадминтоном, о нашей даче – как достроим в этом году наш дом, какие цветы посажу на клумбах.

Сырой ветер, крики ворон на тополях за окном – неуютность, серость вокруг, а весенние мысли светлые, несуразные, глуповатые какие-то. Помнишь из детства, как настоящая весна приходит за одну ночь? До этого солнце на пригреве уже вытягивает из земли первые пушистые проростки мать-и-мачехи, и ручьи за день пробивают себе русла в дырявом снегу, но к ночи, не давая разгуляться теплу, ещё прихватывает мороз. И вот приходит вечер, когда небо заволакивают бурые от оранжевых фонарей тучи, и дед жалуется на ноющую к перемене погоды ногу. А ночью проливается дождь, первый тёплый дождь в году, ты его не слышишь, просто спишь крепче обычного под мерный шорох капель по подоконнику – забытый за зиму звук; а когда просыпаешься – за окном весна. Свет пронизывает всё, от сияющего неба до жирной, холодной земли в ледяной крошке. Повсюду запах воды, в каждой канаве, луже и ручейке прорастает зелёная жизнь, наперегонки начинают дышать, светиться какие-то точки, вьются кружевные волосатики на грани видимости…

Насть, помнишь, просила рассказать о чём-нибудь хорошем? Тогда прочла – и вспомнилось именно это: как дед по весне выставлял из подпола на веранду пустые трёхлитровые банки из-под компота, и я наполняла их водой из луж. Солнце насквозь просвечивало воду лучами, по веранде колыхались сети солнечных зайчиков. Мои резиновые сапоги чавкали от воды, курточка на животе и по локти тоже всегда была мокрая, всё это сушилось ночью у печки, пропитываясь дровяным запахом. Сачки в детские магазины ранней весной не завозили, это был летний товар, но дед сам делал для меня сачки из деревянной жерди, стальной проволоки и тюля от занавесок, и добыча налаживалась. Из канав выуживала тину, в которой кто-то жил. Брала увеличительное стекло и видела сложные полупрозрачные создания. Дед мне принёс книгу – что-то вроде определителя обитателей пресных вод, и я пыталась – когда с ним вместе, когда одна – называть по именам пленников моих банок. Мне была непонятна их простая функциональность – есть да размножаться, и я придумывала им человеческие сложности – семьи, детей, родителей, школы и детские садики.

А однажды мне повезло редчайше. В очередной раз закинула свой невод, вытащила, выгребла, и вот – на ладони туго упирается, загребает руками-ногами чудо расчудесное – высокий гребень вдоль хребта, оранжевое брюхо в горошек, глаза прохладные, задумчивые, золотые. И горло перехватило от восторга и страха, и я побежала, прикрывая мокрую ладошку, скользя сапогами по склону канавы, падая коленками в глину и держа руку на отлёте, чтоб не смять, не раздавить: «Деда, я дракона поймала! Дракона поймала!» – забыв от восторга имя этого чуда, хотя знала ведь, рассматривала на картинках, мечтала увидеть. Вечером дед, посмеиваясь, рассказал родителям, и я ненадолго получила семейное прозвище Саня-драконоборец.

Тритон прожил у нас в банке до вечера, и до вечера меня было с веранды не утащить. Он топырил по сторонам изящные руки с тонюсенькими пальцами, вися в толще воды, замирая и глядя на меня по ту сторону стекла. Я как могла создала ему уют, напустив в банку тины и кинув ему на съедение другую мою ценную добычу – личинок комара, но он только жался ко дну, плавая кругами и задумчиво глядя сквозь воду золотыми глазами. К вечеру дед сказал – Санюш, пора отпустить тритона. У него много дел, не будем его задерживать. «Какие могут быть у тритона дела?» – спросила я, и дед сказал – весне радоваться, тритоньи песни петь под водой, тритонят воспитывать, чтобы девочкам в сачки не попадались. Грустно, но ничего не поделаешь, я согласилась, что если уж у меня столько дел, что дня не хватает, то у взрослого тритона их должно быть не меньше. Выплеснули банку в канаву, он так и ушёл на дно, не попрощавшись, не помахав лапкой. Я так надеялась на сказочное завершение, но его не случилось. Но что удивительно, с тех пор тритоны мне не попадались – он действительно предупредил своих.

Потом я ловила извитых рогом изобилия прудовиков, ручейников в домиках-трубочках, кидала им в воду разные свои мелкие сокровища и мечтала, что у меня они построят домики из разноцветного бисера.

Как видишь, в раннем детстве уже ясно было, что светит мне кафедра зоологии беспозвоночных – их, бесхитростных, сачком в воде ловить было легче, чем тритонов с задумчивыми золотыми глазами.

(Настя Сане) Саня, зайка, не буду о больнице, как скажешь. Что ж мы, звери, что ли? И про роды пиши, если надо, меня не раздражает, лишь бы рожать не заставляли. Тем более о родах ты ничего и не рассказала.

Сань, я не спец, конечно, ибо не рожала, но все, о чем ты пишешь, – пятнадцать килограмм! рехнуться! ни разу так не худела! – очень уж похоже на послеродовую депрессию. Ну, что я о ней читала. Может, это она у тебя? Правда, что-то долго тянется, хотя, наверное, если не лечить, так и будет тянуться… не знаю. А сыну твоему сколько, кстати? Он же школьник?