Хаксли Уайт - Мертвецы и идиоты. Повесть

– Мужчина, ― говорю, ― лет сорок-пятьдесят, с портфелем.

– Нет, брат, ― а это, кажется, уже конструкция из лексикона папы соседского пацана. ― Это будет девушка. Хор-рошенькая…

– Мечтай, губошлеп, ― усмехаюсь я, протирая стойку.

Антон не обидится, даже если уже знает, что такое «губошлеп». Он у нас главный инструмент в борьбе за сердца клиенток: высоченный широкоплечий камерунец, живой символ «хорошего расизма». Когда Антон был еще стажером, администратор Лена ― сорокалетняя девушка с хищными ногтями – хотела напечатать на его бейдже «Антуан». Антон одарил ее пристальным взглядом и сказал: «У меня на Родине вас за такое предложение бросили бы крокодилам». Администратор сглотнула и попятилась. Антон остался Антоном. Крокодилы остались живы.

– Можно и мне? ― убрав с лица растрепавшуюся челку, спрашивает Аляска.

– Мечтать или губами шлепать? ― интересуюсь я, опираясь на локоть.

В глазах Аляски пляшут самки белых медведей. Человек, не гоняющийся за натянутыми метафорами, назвал бы их «искорками веселья», но я не таков. Я ведь специалист по англо-ирландско-шотландской поэзии, мы любим говорить «ступай легко» 3 и при этом делать так, чтобы сдвинуться с места было максимально сложно.

– Забиться, ― разинув белоснежную пасть в широкой улыбке, молвит Антон.

– Именно. Забиться.

– Ну, давай.

– Я тоже думаю, что это будет девушка, ― говорит Аляска.

– Э, нет, брат, так дело не пойдет, ― выдает Антон.

Аляска (на самом деле Алиска, конечно, в честь папиной любви детства Алисы Селезневой) фыркает и выходит из кондитерской. На позднеоктябрьский холод в одной униформе.

– Куда это она?

– Плакать, ― говорю, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь завешенное рекламными плакатами стекло витрины. ― Ты оскорбил ее, назвав мужиком.

– Не-э-эт, ― стонет камерунец, до сих пор теряющийся в дебрях чужого языка. ― Как я должен был сказать?

– Лучше всего: «Нет, о, прекрасная дева» или «Душа моя, это невозможно». Но достаточно было бы простого «Э, нет, так дело не пойдет».

Входная дверь растворяется, и на пороге стоит Алиса. Деловой походкой направляется к кассе, любопытно глядит на витрину, едва не касаясь стекла своим смешным, острым носом.

– А это пирожное у вас вчерашнее или сегодняшнее?

– Сегодняшнее, ― басит Антон.

– Хм, хм. А это?

– Тоже.

– А вот это?

– Это вкуснейшее пирожное тоже выпечено сегодня.

– Врете вы, Антон. Я его сама из холодильника доставала.

– Черт, ну зачем ты так тупо соврал? ― бью кулаком по стойке. ― Теперь придется ее убить.

– Чтобы потом самим убирать со столов? ― хмыкает Антон. ― Нет уж, пусть живет. Но ты должен мне десятку.

– Пятерку.

– Почему это пятерку?

– Ты сказал, что девушка будет хорошенькая.

– Ах, ты, гад! ― пищит Алиска и пытается хлестнуть меня по плечу еще не надетым фартуком.

– А она не хорошенькая, ― уворачиваюсь я и, укрывшись за кофе-машиной, добавляю: ― Она прекра-а-асная.

Дама, кажется, довольна. Щечки, по крайней мере, порозовели. Аляска работает в кондитерской третий месяц, и вот уже четвертую неделю у нас с ней что-то вроде брачных танцев таитянских гусей: шаг вперед, два назад, два шага вперед, присесть, откатиться, увернуться, отвернуться. Согласно «Служанкиной Библии», флиртовать с коллегами нельзя. Но «Кодекс Братана» говорит: если очень хочется, то можно.

Хочется очень.

У нее длиннющие ноги и обезоруживающая улыбка, фигурно выточенные губы и ярко-зеленые глаза. И хотя под удручающе плотной униформой официантки почти не видно плавных изгибов, я готов спорить еще на десятку, что девочка одарена природой не слишком щедро, но с душой. А еще она умна и проницательна. Учится на инязе и две недели назад поймала меня на том, что я пытался выдать «В полях, под снегом и дождем…» за свое стихотворение. Я так удивился, что чувство стыда так и не пришло.

– Подхалим, ― улыбается она и, оборачиваясь, сверкает на меня зеленым глазом. ― Помоги завязать фартук, у меня руки замерзли.

«Лооооожь!» ― орет полиграф в моей голове.

– Да что ты врешь-то? ― вторит ему Антон. ― У тебя другое место замерзло.

– Завидуй молча, мой шоколадный друг, ― перекрещивая завязки на пояснице Аляски, говорю я.

– Не могу. Я тоже хочу, чтобы мне завязали фартук. Вот здесь, чуть ниже пупка.

Мужской фартук, завязывающийся спереди, ― это цветочек на могиле нашей мужественности. В кондитерской вообще принято иногда позволять самцам помнить, что они самцы. Фартук ― один из вторичных половых признаков в этой юдоли розовой глазури. Фартуки девушек прикрывают тело от груди до колен, крепятся тесемкой на шее и короткими завязками на талии. У мужчин начинаются от талии и спускаются до середины голени. А завязки позволяют обмотаться на два раза. Ну, или просто по-человечески завязать узел, если «купил обруч, а он как раз» ― это ваш случай.

Половинчатый фартук ― этакая тряпичная борода на гладко выбритом лице сотрудника-мужчины. А по мне так это очередная насмешка над нами, не имеющими мало-мальски значительных сисек, которые можно было бы испачкать в муке.

Но вообще нам, мужчинам из кондитерских, иногда очень полезно напоминать о том, что под нашими тошнотворно-розовыми поло бьются сердца хамов и бабников, охотников и бойцов, любителей футбола и неполиткорректных анекдотов. Проработав здесь пару месяцев, начинаешь ловить себя на том, что действительно видишь разницу между оттенками «золотисто-желтый» и «солнечный персик», а ежевечернее поправление собственного маникюра становится совершенно естественным занятием. Еще через пару месяцев вообще перестаешь себя на чем-либо ловить.

– Алиса, помоги мне с фартуком, ― жалобно скулит камерунец, сверкая глазищами.

– Главное правило холостяка ― помоги себе сам, ― отрезает Аляска и, шлепнув ладонью по стойке, убегает на кухню.

Я беру тряпку и с видом увлеченной домохозяйки стираю со стойки след ее ладони. Ухмыляюсь. Горжусь. Сам не знаю, с какой стати, но именно горжусь. Мне лестно, что эта зубоскалка принадлежит к одному со мной биологическому виду.

Рядом Антон, напевая себе под нос очередной гимн нью-йоркской гопоты, поправляет леденцы в баночке у кассы: «чтобы было красиво». Нет, ну, как после этого не верить в необходимость мужских фартуков?

– Поберегись! ― кряхтит за моей спиной повариха Мариам. Спеленутыми прихватками ладонями она вынимает из духовки лист с персиковыми волованами. Собственно, персиковыми они станут только когда остынут, а пока это просто слоеные гнездышки с заварным кремом. Но горячие, как черти. В свой первый день я имел счастье задеть противень неприкрытой рукой. Красный вспухший рубец протянулся через половину предплечья. Когда время превратит его в едва различимую светлую полоску, буду рассказывать внукам, что дрался с огнедышащим тигром, синеусым кипятошником или чем-то вроде того. Не знаю, во что будут верить дети через сто лет. А раньше стать дедом мне, пожалуй, не светит.