Хаксли Уайт - Мертвецы и идиоты. Повесть

– Что-то ты печальный, ― косится на меня Мариам. ― Влюбился или голодный?

Я улыбаюсь и качаю головой. Мариам напоминает всех матерей и бабушек мира одновременно. У нее всегда теплые руки и платок на голове (чтобы не приправлять выпечку кудрявыми волосами, темными с сединой). Глядя на ее ноги, невольно думаешь, что она в двух парах чулок. Одни ― бежевые капроновые, другие ― синие сосудистые. У нее пятеро детей и беременная невестка. Прекрасный стимул для того, чтобы дарить людям радость в кокосовой посыпке, несмотря на усталость.

Здесь у каждого своя мотивация. Меня дома ждет старший брат, мой маленький гибрид Нила Патрика Харриса и Рори О'Шея. По большей части он лежит на широкой жесткой кровати, потому что сиделке Маше не хватает сил пересадить его в инвалидное кресло, а я по утрам часто не успеваю этого сделать. Лежит и смотрит в потолок; курит, когда Маша ему разрешает; матерится, когда она не разрешает; подпевает дурным голосом каждой третьей песне по радио и плюется от каждой второй…

Он отличный парень, мой брат. Но был еще лучше, пока не лишился возможности самостоятельно почесать себе… ну, скажем, нос. Это случилось в двадцать семь. Началось раньше ― с онемения пальцев рук, с дрожи в ногах после тяжелого дня. Поначалу он звонил мне и говорил: «Ты бы меня видел. Я как Элвис!». И смеялся, глядя на свою прыгающую ногу. Я тоже смеялся.

А теперь он плачет, когда думает, что я не вижу. Но ему позволительно: он и раньше был чертовски чувствительным. Однажды, лет в тринадцать, разрыдался, найдя на школьном дворе мертвую собаку. Та была уже стара – взлохмаченная ветром шерсть так и пестрела сединой – и померла, наверное, от счастья, потому как из-под остывающей губы выглядывал не дожеванный телячий позвонок. Угостили добрые люди.

Сашка сел рядом с собакой и завыл, как о родной.

– Фу, баба! ― визгливо протянул Пашка Егозин. У него как раз начался гормональный бум: голос ломался, а пузцо с каждым днем все настойчивее пыталось раздвинуть границы дозволенного.

– Ревет, как педик, ― поддакнул Генка Бородин, тощий и длинный. Мой брат называл его Гельминтоз, и тот до девятого класса был уверен, что это «крутое погоняло». Преподаватель биологии, новоиспеченная выпускница педагогического училища Леночка Сергеевна, решила не рассказывать шестиклассникам про круглых червей, потому что черви противные, а она беременная. Но потом Леночка ушла в декрет, в школу пришел новый учитель биологии, и раскрывшимися от удивления глазами Генка-Гельминтоз по-новому оглядел свою жизнь, полную самообмана, лжи и предательства. Я уверен, что только нехватка мозгов тогда спасла его от петли: он просто не знал, как правильно вешаться.

– Точно, педик! ― заржал Егозин. ― Вырастет ― точно педиком станет.

Черт его знает, имели эти дети представление о том, кто такие «педики», или нет, но в тот день мой брат впервые задумался: если на одной чаше весов лежит возможность стать Егозиным, а на другой ― педиком, для него выбор довольно прост.

Теперь брат мой утратил способность подтереть собственный зад, но пока не утратил способности шутить над этим. В прошлую среду, когда я смывал мыльную пену с его лучших частей, он секунд пять смотрел на меня не отрываясь, а потом задумчиво произнес: «Лёша, какие у тебя пронзительные голубые глаза». При этом ему почти удалось не скривить рта в неотвратимо надвигающемся смешке.

Я тупо поглядел на него секунду-другую, потом заржал, нечаянно отпустил его плечо, и он мигом сполз по скользкой стенке ванной и наглотался воды и мыльной пены. Я не знаю, кто из нас больше испугался. Я постоянно забываю, что он беспомощен, как ребенок. А я ведь так и не успел захотеть детей…

– Здравствуйте, ― раздается над моим ухом.

Я вскидываю глаза и встречаюсь взглядом с немолодой, скромно одетой дамой. Черт, неужели я так задумался, что не услышал, как она вошла?

– Здравствуйте. Готовы сделать заказ?

Наверное, я еще и вздрогнул ― она кажется смущенной. Покрасневшим от мороза пальцем заправляет под шапку каштановую прядку, и в мягком свете ламп кондитерской почти не видно, что с полдюжины волосков ― седые.

– Простите, я… Мне два круассана с шоколадом и орехами, отрубной батон и кофе. Нет, кофе не надо. Только круассаны и хлеб, пожалуйста.

Я складываю то, что она называет, в бумажный пакет с полиэтиленовым «окошечком», ― синхронно с ее речью, как хороший переводчик. Пять секунд ― заказ готов. Десять секунд ― чек и пакет в руках у посетителя. Потому что время ― деньги. Здесь вообще всё ― деньги: мука, время, чистота. Даже люди ― деньги: либо покупатели, либо человекочасы. Я, конечно, давно не бродил по улицам, но подозреваю, что теперь так везде.

– Приятного аппетита.

– Спасибо.

Обнимает пакет бережно, как больного ребенка. Уходит, глядя себе под ноги, и у входной двери едва не втыкается носом в могучую мужскую грудь третьего размера.

– Извините, ― лопочет, уворачиваясь.

– Да ничего, я не против, ― довольный произведенным эффектом мужчина утробно хохочет. Паркетные доски вяло постанывают под его ногами. Я чувствую крупный чек.

Через семьдесят три минуты, когда в сплошном потоке спешащих по делам посетителей, наконец, образуется брешь, мы с Антоном синхронно косим глаза и глядим друг на друга. Утро понедельника всегда вызывает желание позвонить маме и спросить: «Ты действительно хотела меня рожать?». Но мне звонить некому, а Антону – дорого. Приходится поддерживать друг друга.

Утро вторника немногим легче, честно говоря. Просто люди как-то… спокойнее. Идут на работу уже без экзистенциального ужаса в глазах. «Все нормально, все как всегда. Это не та жизнь, о которой ты мечтал, но ведь все живут именно так, правда? Правда?!». А в понедельник они шальные. Дух выходных еще не отпустил их. Они помнят, что такое свобода. Они хотят жить.

Мне кажется, тот процесс, что превратил обезьяну в человека, пошел вспять. На каждого орла-буддиста, нашедшего свое истинное предназначение и парящего над миром, приходится по сто, двести, триста обезьянок, которые просто прыгают с ветки на ветку в метро, пытаясь добраться из пункта А в пункт Б кратчайшим путем, потому что в пункте А можно поспать, а в пункте Б – красная кнопка, выдающая деньги в конце месяца, если достаточно сильно и регулярно на нее жать. И чем дольше обезьянки сидят в пункте А, тем настойчивее мысль о том, что в пункте Б их попросту используют. Что нажатие кнопки в пункте Б вырабатывает ток, который идет на обогрев золотой пальмы верховной обезьяны, которая может целыми днями делать то, что захочет, не утруждая себя рутиной, а они так всю жизнь и будут прыгать по веткам просто для того, чтобы через десять, двадцать, тридцать лет получить право собственности на пункт А. В котором они только и успевают, что поспать.