Хаксли Уайт - Мертвецы и идиоты. Повесть

Лена вплывает в зал, и потолок становится ниже. Мой бедный мочевой пузырь собирает последние крохи самообладания, чтобы не расплакаться, и тут, наконец, появляется Антон.

– Попкорн и стереоочки, ― шепчу я ему и скрываюсь за дверью подсобки. Мои билеты в театр сегодня достались камерунцу, но это ничего: будут новые шоу, пока живы собаки мелких пород и люди мелких проблем. Я начинаю бег с препятствиями по тесной жаркой кухне, полной людей и тележек на колесиках. Уворачиваюсь от подноса с десертными вилками, пригибаюсь под плывущим навстречу тортом и, наконец, вырываюсь на свободу, в консюмеристский рай.

Торговый центр «Солнечный» раскинул свои стальные крылья на площади в девяносто девять тысяч квадратных метров. И здесь только два туалета ― мужской и женский, оба на шесть кабинок. На втором, среднем этаже. На первом тоже были, но вчера сплыли. Вернее, всплыли.

Мне нужно добраться до эскалатора, едущего наверх ― он расположен в правом крыле, а кондитерская в левом. Затем от эскалатора пройти к центральной части здания. Там туалеты. И, наконец, очередь. Ее длина варьируется в рамках случайного набора бесконечно больших чисел, и я каждый раз благословляю тот факт, что отец не пожалел для меня Y-хромосомы: конца очереди в женский не видно никогда. Я уверен: фикусы в кадках до сих пор не умерли от уриновой диеты только потому, что женщины физиологически и морально не приспособлены к поливанию живых существ подручными средствами.

Передо мной человек двенадцать. Это примерно двадцать минут, плюс-минус десять. Можно закрыть глаза и отдохнуть от людей. Мир так хорош без…

– Извините, пропустите, я с ребенком, ― мимо меня протискивается мужик, ведущий за руку нечто в плюшевом костюме кролика.

– Она же девочка, ― возмущенно выпучивает глаза тетка в соседней очереди. ― Нельзя ее в мужской!

– А что мне, с ней в женский идти? ― огрызается мужик.

– Ну… давайте я ее свожу.

Перед теткой человек пять: это практически те же двадцать минут, за которые со своими природными делами справилось бы десять мужиков.

– Ну, конечно, ― кивает мужик скептически, ― так я вам и отдал своего ребенка. Придумайте уж другой способ пройти без очереди.

– Да зачем мне без очереди? ― возмущается тетка снова. ― Я для ребенка стараюсь.

– Ну, конечно, ― повторяет он и кивает. ― Для ребенка.

– А ну вас, ― тетка машет рукой и отворачивается, обиженная. Какое-то седьмое снобистское чувство подсказывает: не местная. Приехала в гости к детям из какого-нибудь уютного Мухограда, где еще живы взаимопомощь и всеобщее братство людей. Вэлкам ту зе джангл, леди. Ваши дети живут в змеином гнезде. Здесь никто никому не помогает без выгоды для себя. Никто. Хотя, нет, уникумы находятся. Но выдыхаются быстро.

Мужик таки прошел без очереди. Срывающимся фальцетом взвизгнула дверь мужского, и ей тут же вторила альтовая партия двери женского. На свет Божий показалась очаровательная блондинка лет девятнадцати-двадцати… с собачкой в сумке на локте. Кому из них на самом деле приспичило, навсегда останется тайной, но тот факт, что они вдвоем сидели в одной кабинке, наверняка противоречит правилам пользования общественными туалетами.

Дверь снова тоненько скрипнула.

– Мужчина, ― раздался голос все той же мухоградской тетки. ― Мужчина, у вас что-то белое под носом.

Я оторвался от разглядывания своих ботинок. Вот это новости! Я-то думал, что вдыхание волшебных порошков в туалете вышло из моды еще в прошлом тысячелетии, однако староверы, видимо, находятся до сих пор.

– Кхм… наверное, сахарная пудра, ― смутившись, мужик вытирает порошок тыльной стороной ладони, подсознательно втягивая носом остатки.

Ну, конечно, ты в туалете пончик жрал с сахарной посыпкой. Небось, и молочный коктейль пил через стеклянную трубочку. Банановый. Ах, мы, мужчины! Только дайте нам уединиться, и мы немедленно начинаем давать волю своим милым слабостям. Такие няши…

– В кондитерской внизу ел слойку с посыпкой, ― продолжает наркоман.

Нет, сударь, здесь вы точно лукавите. Нет у нас слоек с посыпкой. Мы ― глянцевое заведение, у нас пудры нет даже на штруделе. И на кассе у меня вас не было. Вот честное слово, в этот момент во мне проснулся пятилетний мальчишка и очень захотелось крикнуть на весь этаж: «Врете вы, дяденька!». Но я сдержался. По крайней мере, теперь вся очередь знает о том, что на первом этаже есть кондитерская, а поскольку наша кондитерская там ― единственная, можно ожидать приток посетителей. Не то чтобы я любил приток посетителей, но проценты с продаж еще никто не отменял. Спасибо тебе, нюхач. Удружил.

Я подношу ладонь к лицу в бессознательном фэйспалме и вдруг замечаю, что на руке у меня полиэтиленовый пакет. Это модификация служанкиной конечности, вторая кожа, уже не заметная по ощущениям. В первые дни работы пакет на руке несказанно бесит. Кожа потеет, целлофан липнет и морщится, пальцы стягиваются и теряют чувствительность, но потом… не чувствуй пакет, полюби пакет, стань пакетом. Если вы еще не догадались (нет, в самом деле, вполне же могли не догадаться), поясню: пакет нужен для того, чтобы не касаться своими грешными пальцами божественных плюшек. Ну, кто хочет есть парфе, приправленное чешуйками кожи? На самом деле, все равно едят, потому что повара-то перчаток не носят, но этого никто не видит. А если никто не видел ― значит, этого не было. И аппетит не испорчен, и выручка не снизилась. Вот она, суровая честность нашего времени.

Дверь меж тем скрипит и скрипит. Люди выходят, люди заходят. Вот уже в туалет вплывает сердобольная тетечка, а передо мной осталось всего два человека. Мочевой пузырь напевает жалобную песню бурлаков, и очень хочется ей подпеть. Надо было взять с собой плеер, но не забегать же по пути в гардероб, правда? Разумеется, служанки оставляют всю аппаратуру (кроме, может быть, кардиостимуляторов) в гардеробе. Нас даже телефоны заставляют оставлять на тумбочке в подсобке, и я каждые два часа вынужден пробегать через горячую кухню, чтобы проверить, не звонила ли мне сиделка Маша, всё ли нормально дома. Первое время я боялся оставлять их с Сашкой одних, а теперь… не то чтобы я стал ей безоговорочно доверять, просто накопилась критическая доза усталости. Мне стало не так страшно за Сашку, потому что я устал бояться. Это эгоистический механизм мозга ― защищать себя от стресса. Возможно, через пять лет мне вовсе будет все равно, что с ним и как у него дела. Если, конечно, через пять лет он еще будет жив. Врачи говорят, что вряд ли, но я никогда не верил врачам. Как говорил мой папа, если болезнь нельзя вылечить водкой, это не болезнь, а диагноз. Папа, кстати, умер от цирроза печени, когда мне было десять. Он знал толк в медицине.