Софья Мироедова - Сегодня я рисую треугольник

Я улыбнулась:

– Конечно, даже худрук подчеркнуто заявила в какую миссионерскую историю я вписываюсь. Пожалуй, вы правы, нельзя терять надежду!

– По крайней мере, пока, – улыбнулся М., глядя на стол. Потом перевел глаза на меня, это был очень жесткий, но очень выразительный взгляд. Я оказалась словно обнаженной перед ним, со всеми моими линиями электропередач и надеждами на мимолетную слабость. Он будто вскрыл меня этим острым взглядом. Внутренне я дрожала, перебирая его последние слова в голове: что он имел ввиду «по крайней мере, пока» – он говорил о миссии или о нас? Что значил этот новый сверлящий взгляд?

– Что ж, вот, кажется, мы все вам показали! – развела руками я и скрестила их обратно на груди.

– Вы еще обещали дать потрогать пластинки.

– Ах, да, – я так надеялась, что он о них не вспомнит и поскорее уйдет. В то же время мне хотелось, чтобы он задержался здесь до конца дней. Чтобы каждый раз, приходя в студию, я бы видела его, перебирающим эскизы и пластинки. Чтобы у него не было никаких дел, кроме меня. – Сейчас я принесу коробку!

– Вам помочь? – он, конечно, догадался, что ноша должна была быть довольно внушительной для моих тонких рук, которые сегодня едва поднимались.

– Буду благодарна!

Ж. собрала эскизы обратно в папку и сказала, что за ней уже приехали – сегодня она уходила пораньше. Такого предательства я, конечно, от неё не ожидала. Конечно, она трижды за последние пару дней напоминала мне об этом вечере. Я натянуто улыбнулась и передала ей лист с таблицей по мероприятию, который остался на моем столе. Она ушла собирать вещи, а я, указав рукой в сторону кладовой, объяснила М. откуда достать пластинки.

– Как, по-вашему, Уорхол творил от души, или все его искусство – сплошь коммерческий расчет? – спросил М., сидя напротив меня и рассматривая пластинку Velvet Undergound.

– Думаю, он возвел коммерцию в искусство, – улыбнулась я.

– Но где тогда грань?

– Никто не знает… Или знает только художник. На первой лекции в Академии мы как раз рассуждали о том, что же такое искусство сегодня.

– И к какому выводу пришли? – он пристально посмотрел на меня, похоже, ему действительно был интересен разговор.

– К тому, что сегодня границы слишком размыты. Искусством может быть что-то личное, хотя, возможно, всё еще справедливо заявление о том, что никакое творение не станет искусством до непосредственной встречи со зрителем. Насколько широким должен быть этот зритель, тоже не понятно.

– Ну вот, например, этот парень, который откусил себе язык на площади, он – художник, по-вашему?

– Здесь важен контекст, – ответила я.

– Но вот лично по-вашему?

– Конечно, я считаю его ярким акционистом современности. Здесь важно знать исторический фундамент.

– Обществу-то его действия совсем не понятны, более того, временами ужасающи или оскорбительны.

– Есть две стороны медали: акция невозможна без общества, так как исследует его и на все сто процентов несет социальный или политический посыл. При этом во многом перформеры и акционисты – художники для художников. Первым таким парнем был Марсель Дюшан, помните его рэдимейды?

– Писсуар?

– Да, перевернутый писсуар, велосипедное колесо и так далее. Он делает заявление, что заниматься искусством теперь может кто угодно и как угодно.

– А живопись есть у него?

– У Дюшана есть, но у многих его последователей только акции, инсталляции и перформансы – это такие же серьезные виды искусства, как и живопись.

– Вообще, выходит у вашего изобразительного искусства очень много общего с музыкой, – вздохнул он, отложив пластинку. – С одной стороны у группы есть желание быть известной, с другой – нести оригинальный, личный посыл, который может быть непопулярен в нашем обществе. И вот как найти идеальное сочетание, в этом, наверное, и заключается профессионализм.

– А может быть, нет.

– В смысле?

– Если художник или композитор пишет гениальные произведения, то совсем не факт, что они будут востребованы обществом. Он банально может быть плохим торговцем…

– Да, здесь я полностью с вами согласен, – живо закивал М. – Слово не правильное, «профессионализм», должно быть какое-то другое. И это ведь не просто «коммерческий успех»… А «своевременность», наверное. Если гений или талант создает что-то востребованное, значит он на волне своего времени.

– Пожалуй…

– А если нет, значит…

– …значит Ван Гог, – грустно улыбнулась я, глядя на стопку пластинок, расположившуюся на столе.

– Да, – кивнул М.

– Ну или просто бездарность, – мы засмеялись. Я предложила налить по чашке чая и закончить осмотр привезенных виниловых пластинок.

Журнал «Human» был самым хипстерским изданием в стране. Хотя, пожалуй, найти его можно было только в паре-тройке крупных городов. Это упущение редакция с лихвой компенсировала подпиской на цифровую версию. Он отличался красивыми обложками с невероятно живо смазанными снимками: балерины в танце или кадр из горного путешествия, портрет бородатого юноши в коричневом свитере на фоне осеннего леса и тому подобные зарисовки «из жизни». За последние пару лет я разжилась там целой полосой. Сперва я писала короткие заметки на последней странице – обзор выставок среди прочих городских анонсов. Со временем редакция расположилась ко мне с таким доверием, что порой предлагала написать очерк на целый разворот о какой-нибудь новой инсталляции Антонио Оле с венецианской биеннале.

Мне нравилась эта работа. Кроме давно известных мне художников я узнавала море новых имен, а вместе с тем углублялась в изучение искусства. Я часто задавалась вопросом, почему мне так интересно исследование работ коллег по мастерству – ведь я по большому счету сама творец, а не историк искусства. Каждый раз решала, что, должно быть, я искала свой собственный мотив, смысл заниматься созиданием – для этого мне нужно было разузнать обо всем богатстве уже существующих вариантов.

Передо мной на стойке бара лежал последний выпуск: как раз вышла статья о параллелях в современных перформансах. Сейчас я листала планшет и делала заметки в блокноте о новой статье – о скульптуре и портрете Луиз Буржуа на фоне её трогательных фаллических «грибов» и размножившихся по всему миру пауков. Редакция снова хотела первый план плюс обзор и сравнения. Я вспомнила предложение Н., читать моим студентам лекции по темам своих статей – и она меня ужаснула. Идеи редакции, казавшиеся мне такой прозой, осели бы фундаментом восприятия искусства в юных, не окрепших умах. Я вздрогнула и приказала себе забыть эту мысль, перелистнув очередной обзор с последней ретроспективы работ Буржуа.

Меня хлопнули по плечу, я обернулась. На стул рядом со мной опустилась К. – моя подруга со студенческих лет, мы три года делили одну комнату и каждый вечер, пропустив по бокалу вина, пускались в нестройные рассуждения об искусстве, литературе и кинематографе. Сейчас она строила карьеру арт-агента. После Университета она некоторое время успешно читала лекции по искусству и блистательно защитила докторскую. Она была тоща, как жердь, во всем её виде было что-то извиняющееся, хотя речи её были очень эмоциональны и ярки. Насколько я помнила, одно время она участвовала в политических пикетах, была арестована, продержана неделю в отделении, допрошена и отпущена. Конечно, никакой угрозы она не представляла, К. была всего лишь еще одним романтиком-идеалистом.