Эйк Гавиар - Гайдзиния

Пена начала оседать спустя пару минут. Очень медленно. Я залил содержимое стакана минеральной водой, диффузия пошла более активно. Меня это устраивало. Меня устраивало наличие кодеина, но расстраивало содержание парацетамола. Пятьсот миллиграммов парацетамола (совершенно не нужного и чрезвычайно вредного против восьми миллиграммов кодеина) в одной таблетке. Я выпил стакан мутной и горьковатой жидкости (вкус пива был сбит начисто). Минут через десять я ощутил нечто, отличное от алкогольного опьянения, но более приятное. Гораздо.

Я почувствовал себя хорошо, но при этом бездумно. Никаких надежд и никаких разочарований. Тяжести алкогольного опьянения не было и в помине. Усталость как рукой сняло. Мне не было весело, не хотелось смеяться, и впервые за долгое время я чувствовал себя искренним с самим собой. Это было приятно. Это было тем, что стоило почечной недостаточности, я вскрыл еще четыре таблетки и бросил в грязный стакан. Залил водой. Таблетки немного пошипели и растворились. Выпил горьковатую жидкость. Некоторое время спустя я почувствовал себя еще лучше, хотя не думал, что это возможно. Еще спокойнее, умиротвореннее, никаких обид. В ушах шумит, но в голове хорошо.

Не могу сказать, чтобы я был большим любителем наркотиков. Никогда их особо не пробовал. Вероятно, первая любовь остается с человеком навсегда. Как мама, добрая и мягкая, родная, любимая, даже когда ругается. Мама – это первый человек, которого ребенок видит на Земле, первый человек, к которому он привязывается. Когда мне не было еще и десяти лет, и я очень переживал, если мама вовремя не возвращалась домой (отец в это время напивался, делал это не потому, что разделял мои тревожные чувства, а потому, что находил повод), я плакал, иногда выходил один в глубокую ночь и отправлялся на троллейбусную остановку, чтобы дождаться маму. И дожидался.

Мама мне часто объясняла, что человек может привязаться к кому угодно, все зависит от того, кого он видит в первые минуты своего заведомо скорбного существования на Земле. Проводили эксперименты с маленькими оленятами, рассказывала мама, когда они появлялись на свет, самку, их биологическую мать изолировали от детенышей и пускали перед ними обыкновенный резиновый мяч. Мяч катился, только что родившееся оленята следили глазами за мячом, моментально привязывались к этому неодушевленному предмету так же, как они привязались бы к матери, полюбили бы ее, не могли бы без нее жить в первые месяцы своего существования. «Все дело в движении», – говорила мама. Если бы мяч оставался недвижим, оленята даже не заметили бы его. Важно было то, что мяч катился. Движение привлекало животный организм, едва появившийся на свет. И это, пожалуй, верно. Но мяч не имеет эмоций, чувства чужды ему, они просто не присущи неодушевленным предметам. А мать, кем бы она ни была, какой бы она ни была, всегда рождает ребенка для любви. Даже в том случае, если никто на свете белом не полюбит этого ребенка, не испытает к нему хоть толики приязни, мать всегда окутает дитя свое безграничной любовью. Теплой, как ватное одеяло. Нежной, как… Мать отличается от мяча. Моя первая любовь – алкоголь. Все, что я хочу, я дам себе, Гайдзиния.

В тот же декабрь, не считая, что для принятия Солпадеина должна болеть голова, я продолжил его принимать. Пятьсот миллиграммов парацетамола в каждой солпадеиновой таблетке нещадно били по печени, которая и так уже была… В каком состоянии находилась моя печень я тогда не знал (не знаю и сейчас), однако частые приступы обжорства и начинающийся алкоголизм давали о себе знать. Я так думаю. Часто, плотно пообедав или просто съев что-нибудь незначительное, я чувствовал, как к горлу подкатывает желчь или переваренная еда, приходилось сглатывать, живот надувался так, что было больно и неприятно. Не знаю.

Психоделикам я всегда предпочитал что-нибудь более серьезное, что-нибудь, что отключало бы сознание. Исследования его глубин меня никогда особо не прельщали. Что в самом деле можно там такого узреть? Жизнь и без того сюрреалистична, по-извращенному абсурдна.

Как бы там ни было, пожалев свои внутренности, я перешел на Коделак. Выпивал две, иногда три таблетки Левомицетина примерно за полчаса до употребления самого Коделака (двух пластин на раз), который в свою очередь запивал двумя, иногда тремя бутылками пива. Я не знаю, зачем это делал. Сомневаюсь, что то «хорошо», наступавшее минут через пятнадцать-двадцать после последней проглоченной таблетки, и есть мое или человеческое в общем представление о том, насколько человеку должно быть хорошо. Не уверен, что «хорошо» вообще нужно людям, вряд ли оно хоть как-то отражает их сущность. Не знаю, не знаю. Нет у меня ни оправданий, ни объяснений. Никому они не нужны, и мне в первую очередь. Скоротал очередной вечер, вот и все. Утром же чувствовал слабость. Зато спалось относительно неплохо. Никаких тебе пьяных ночных марафонов, в кровати, по кошмарным снам, с сухой глоткой.

Зима была так себе, какой еще она может быть в большом городе, который человек ненавидит всем сердцем? Ненавидит, вкупе с работой и окружением, но продолжает жить.

Было лето в этом же городе, когда я жил в ожидании Анны, любил ее, ненавидел, часто она меня раздражала, делала это на расстоянии, звонила и прочее, но я пересиливал себя, ждал ее приезда в сентябре и надеялся, что все изменится. И что-то действительно произошло.

В то лето мы со Скинни напились бурбона Wild Turkey и что-то делали на городской площади, не помню, что именно, по-моему, ничего особого, мы только этим и занимаемся, кажется.

Было не очень жарко, и не особенно холодно. Как раз, как мне нравится. Я выпил больше Скинни, мы только что поели, я наблюдал за тем, как городские уборщики в синих комбинезонах поливали деревья из шланга, собирали мусор и занимались чем-то еще особенно бесполезным. Это все были взрослые люди, некоторые – с седыми волосами, это было заметно даже издалека. Скинни молчал, а я смотрел на уборщиков и никак не мог понять, что с ними не так. Чем должен быть человек, чтобы поливать дерево в центре душного и грязного города, большого, дорогого, в столице страны? И кем должен быть я, со всеми своими мечтами и гонором, чтобы стоять вот так просто и наблюдать за ними, не пытаясь понять кто они, не желая этого, но не в состоянии при этом защититься от выпирающей со всех сторон бессмысленности, абсурдности города, жизни в целом и безумия ее.

На глазах едва не выступили слезы. Но не выступили.

– Что за идиотизм, – сказал я тогда Скинни. – Ни черта не понимаю, что происходит, зачем я здесь, как вышло, что я здесь, что я здесь делаю? Никогда не хотел быть здесь, а скоро уже год, как я в этой кл… кл… здесь.