Андрей Вейц-Ветер - Пламя в парусах. Книга первая

А лучше – вообще позабыть про всё, чему я там стал свидетелем.

Воистину, это был самый яркий и красочный ночной кошмар из всех, какие меня посещали. И оттого – очень жаль. Если бы только всё это не произошло на самом деле…

Уже третью ночь я вскакивал с кровати, весь липкий от пота и ужаса; сдирая с себя приставучие покрывала с такой яростью, как если бы то были обрывки треклятого сна. Но даже так, с открытыми уже глазами, ощущая ступнями прохладный пол, они́ продолжали меня преследовать. Мрачный особняк, омытый туманами, стилет, чьё лезвие перемазано в чей-то жизни, рука во тьме – хватает меня!.. Иной раз за накидку, иной – за горло! И тогда я вздрагиваю, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, чувствуя пальцы на своей глотке…

Но сколько не ищи, их там неоказывается. И так по нескольку раз за ночь.

Как же хорошо, что в моей келье нет резного кресла с высокой спинкой, – ему тут просто не поместиться, – иначе б, уверен, убиенный староста снова и снова мне бы в нём мерещился. Чернильная темнота, облюбовавшая углы, по-прежнему напоминала о крови.

Я бросил на койку влажные и липкие от пота покрывала, подставил лицо лунному свету, что сочился из крохотного оконца, и потянулся к тумбе, разыскивая графин с водой.

Вот ещё несправедливость: в келье прохладно, что приходится по ночам кутаться, дабы не задубеть, а вода в графине отчего-то тёплая, хотя должно ей хранить холодность.

Многовато что-то в моей жизни стало подобных вот мелких несправедливостей.

Я сделал тяжёлый глоток, отставил графин в сторону, вдохнул ночную прохладу и, усевшись на койку, утопил лицо в руках, растирая глаза, щёки и лоб. Хоть и хотелось мне спать, но снова погружаться в сон желания я не имел. По крайней мере – уже не сегодня.

Свет в оконце мигнул, послышалось хлопанье крыльев, чьи-то коготки царапнули кровлю снаружи. Затем, снова ударили крылья. Затем тишина. Я же едва не задохнулся. В тот же миг оказался у окна, глядя сквозь запылённое стёклышко на крышу собора, но там ничего не было. И уж поболее всего остального, не оказалось там и душегубов, таящихся во мраке и крадущихся по мою душу. Подобная паранойя теперь часто меня посещала.

Эх, если бы только она одна… был бы счастливчиком.

Нет. Бессонница, неловкость и нервозность, недоверие к собственной тени – всё это как следствие, но хуже того, – я потерял Славинсоново письмо. Благо, оно потом нашлось. Какой-то милостивец отыскал его и вернул в гильдию посыльных, как пропажу. Позже его доставили в собор. И вручили мне. В этом-то и состояла проблема. Теперича я тревожился вдвое против обычного: что́ если письмо успело побывать в руках тех убийц – или, лучше того, сами они его и вернули! – и отныне им известно не только моё лицо, но и имя. И где меня искать – тоже! Всего-то и стоило, что проследить за посыльным!.. М-да, чудненько.

Я ещё раз окинул взглядом всё́ за оконцем – крышу, выложенную бурой черепицей, пушнину сиротливых облачков на фоне неба из тёмной лазури, и луну, что четно пыталась всё это окрасить своей бледностью, – после чего спустился с каменной подножки и ступил на прохладный пол. Половицы тихонько скрипнули. Самое красивое небо – ранней порою Увядания, но сейчас я этой красоты ничуть не ощущал. Только одиночество и бессилие.

По крайней мере, остатки кошмара уже успели выветриться из моей головы, и то хорошо. Я вновь уселся на койку, выпил ещё воды, – всю допил, там оставалось-то всего ничего, – а последними каплями протёр разодранную свою щёку. Приложился я тогда на славу; до сих пор как вспомню, улыбки не сдержать. Но болело. И чесалось жутко.

Когда я после всей той истории вернулся в собор, вымотанный и с окровавленным лицом, настоятели подумали, что я подрался. Осмотрели меня и дали мазь, но та пахла до того мерзотно, что я отставил её подальше и постарался о ней забыть. И вот уже третий день как я прикидывался нездоровым. Жаловался на головокружения и тошноту; слышал, что так бывает, если хорошенечко головой ушибиться. А всё оттого, что мне было боязно выйти на лужайку или, скажем, в общий холл, и там вдруг увидеть тех двоих молодчиков! Поджидающих или ищущих со мною встречи под любым благовидным предлогом.

Защипало, и я не удержался – сковырнул свежую болячку. Щелчком запустил её в темноту. Больновато конечно, но поделом. Признаться, врать в храме было куда больнее.

В темноте кровь черна, даже если её всего лишь капля, и раз уж присутствие луны побуждало меня к рассудительному ладу, я, растирая эту капельку со щеки меж пальцев, взялся в очередной – уже сотый, – раз думать, что же мне, несчастному, делать дальше?

Взглянул на письмо, что лежало на тумбе. На листке отпечатался мокрый круглый след от графина. Нестрашно. Я уже читал его. Отче передавал привет и справлялся, как у меня тут дела? Спрашивал, не передумал ли я, не собираюсь ли в обратный путь.

«О-о добрый мой священник! Если бы ты только знал, в какой переплёт я угодил».

Письмо как-то само собой оказалось у меня в руках. С радостью бы его перечитал, но даже в свете луны написанного было толком не разглядеть. Ну а Призрачной сегодня на небосводе и вовсе не появлялось. И хорошо, что так: с ней бы была та ещё холодрыга, хотя… Странное дело, мне её тусклого сияния как будто бы не хватало в эти дни.

До сего момента я не решался написать отцу Славинсону ответ. Понятия не имел, как рассказать ему обо всём произошедшем, да и стоил ли вообще? «Сигилла сокрыта в доме старосты, на чердаке, в дальнем углу», – это я запомнил лучше прочего. Понятие не имел, что такое « сигилла » и зачем она нужна, но раз уж ради неё кто-то не задумываясь предал огню целую деревню… и хладнокровно прикончил старика, который её хранил…

Я ведь не мог просто написать обо всём этом. В мыслях так и рождались до жути красочные картины, как к нему – ни в чём неповинному и ни о чём таком несведущему священнику, – заваливаются эти двое, находят моё письмо и, потому, решают, что он к этому тоже причастен. Нет, так подставить доброго отца Славинсона я просто не мог.

Как и не мог теперь вернуться. Не сейчас, когда моё лицо свежо в памяти тех двух негодяев. Это было бы сродни шагу в пылающий костёр. Ничего хорошего из такой затеи не выйдет, даже если очень повезёт. Будут только беды, одни сплошные беды. Проклятье!

Я потянулся, бросил конверт обратно, но тот предательски пролетел мимо тумбы и исчез впотьмах. Только по тихому шороху и оставалось гадать, куда он там запропастился.

Но это-то и натолкнуло меня на кое-какие мыслишки. Вполне себе неплохие. И на нужные слова, коими можно всё объяснить отцу Славинсону, тоже! Вечно ведь взаперти, поджав хвост, не просидишь, верно? Так что я сподобился, наконец, написать отче ответ. Притом, прямо сейчас. Пока не позабыл то важное, о чём обязательно следовало сказать, и те слова, какими будет лучше всего это разъяснять. Но прежде, следовало раздобыть или лучину, или, лучше, свечу, чтоб во тьме не сидеть. Ну и пишущие принадлежности, если только я не собирался выцарапывать послание ногтем на дощечке. А я – не собирался.