Седьмой - Ключ

Дедушка и бабушка занимали самую дальнюю комнату с лоджией. Мои родители и я жили в комнате рядом с кухней – такой узкой, что, лежа в кровати, я могла кончиками пальцев коснуться шкафа у противоположной стены. А в большой проходной комнате спали тетя с сыном.

В коридоре у входной двери и зимой, и летом висела горбатая охапка пальто. Это был удобный наблюдательный пункт, когда приходили гости. Например, на Новый год всегда заглядывал бывший тетин муж – дядя Юра. Он приносил для двоюродного брата огромные холодные коробки, пахнущие подарками и праздником. Но тетя тут же запирала сына в комнате, а бывшего дядю и его морозные дары выставляла на лестницу. Потом уходила на кухню и плакала там, а бабушка что-то быстро шептала ей на ухо.

В будни все выходили в разное время и завтракали по очереди, поэтому утром мы друг с другом почти не виделись; а вот вечерами часто собирались на общий ужин. Кухня была метров семь, и нас было семеро, а еще холодильник, плита, раковина и стол с табуретками; так что очень скоро становилось жарко, как в бане, и к запаху еды примешивался острый дух человеческого пòта и чесночного перегара. Независимо от блюд, на стол всегда выкладывали соль и много хлеба: с хлебом надо было есть всё, даже жареную картошку и макароны. Отступников от этого правила едко высмеивали.

Доедала я быстро, а потом сидела перед кружкой с приторно-сладким чаем и представляла, что смотрю на нашу компанию из вечерней темноты за окном. Когда стоишь во мраке, любое светлое пространство кажется святым; так и мы в глазах ночи вполне могли оказаться семьей, где все любят и берегут друг друга. Мне хотелось видеть нас такими глазами.

После ужина все перебирались в большую проходную комнату, где по вечерам царствовал телевизор. Сначала смотрели программу «Спокойной ночи, малыши!», потом «Время», после чего начинался «взрослый фильм», и мы с двоюродным братом должны были идти спать: я в комнату-пенал, а он на кровать к дедушке с бабушкой, пока те сами не соберутся на покой и не отнесут его обратно к тете в большую комнату.

Чтобы всем поместиться перед телевизором, дети должны были забраться кому-нибудь на колени. Лично я предпочитала маму или бабушку, но их ноги быстро затекали, и тогда меня забирал дед. Из-за тугого выпученного живота ему приходилось перехватывать меня рукой поперек тела. Я тут же начинала вырываться, но не от брезгливости (хотя дед принимал душ и менял любимую майку только по воскресеньям), а оттого, что никогда не любила прикосновений и тем более крепких объятий. Едва осознав себя, я как-то сразу поняла, что единственное слабое звено моего (и вообще любого) земного существования – это физическое тело. В отличие от духа, его легко можно было схватить, зажать, лишить выбора. И любое, даже осторожное, касание становилось горьким напоминанием об этой врожденной бреши в моей идеальной крепости. Мне нравились (и нравятся до сих пор) лишь слабые касания по волосам. И то не всегда. В детстве меня так гладила только мама.

Без мамы я бы не выжила. Но больше всех любила почему-то бабушку. Первые мои воспоминания о ней: ночь, я плачу, мама качает меня, прижав к остреньким ключицам, но я никак не могу успокоиться. В ситцевой ночнỳшке, с распущенными волосами тихо входит бабушка, шепчет: «Ну-ну, ну-ну». Осторожно забирает меня у мамы и кладет на теплую мягкую грудь. И сразу приходит покой.

Большинство воспоминаний о бабушке связаны с жизнью на даче, которую они с дедом купили, когда мне было лет пять, и куда почти всё школьное детство я ездила на летние каникулы. На даче бабушка вставала на рассвете, быстро завтракала и уходила в огород. Мы с двоюродным братом просыпались не раньше 11 часов, потому что почти каждый день до часу, а то и до двух ночи резались в дурака. Обедали поздно, около трех. После обеда бабушка час-другой «отдыхала» – спала в доме или в палисаднике. Потом шла опять на огород или к соседкам. Когда становилось совсем темно и работать на улице было невозможно, надевала очки и садилась под лампой за книги по садоводству, время от времени подчеркивая карандашиком. У бабушки было несколько таких книг, в том числе и довольно толстых, и мне очень нравилось наблюдать, как она щурит небольшие серые глаза и морщит нос-картошинку, следуя за мыслью очередного огородного гения. К чести бабушки, все почерпнутые за вечерним чтением знания она воплощала на грядках, поэтому наш огород был одним из самых аккуратных и плодовитых в округе.

Иногда мы с братом сердили ее, и тогда она хватала полотенце и бросалась за нами с криком: «Убью ищас!» Страшно не было – было смешно и жалко, что мы поссорились с бабушкой и она теперь сердится.

Если заходили соседки, бабушка усаживала их под навесом у кухни и угощала чем-нибудь с огорода. В дом по деревенской привычке просто так не приглашала. Тем не менее, пару раз соседки оказывались у нас в горнице. Тогда бабушка гладила руками матерчатую скатерть на столе, качала головой и всё приговаривала, вздыхая: «Простите, у нас такой хавас!». Не сразу я поняла, что «хавасом» она называла «хаос». Наверное, услышала это словечко в одной из научно-популярных передач, которые в послеобеденное время крутили по радио «Маяк».

Дачный домик был маленький. Готовили на конфорке на крылечке, обедали в проходной комнатке с ходом на чердак (вечером там же мылись в корыте, пока не построили отдельную кухню с банькой). Спали в «большой» комнате с железной кроватью, квадратным диваном, шкафом-комодом, холодильником и тумбочкой – откуда после рождения двоюродной сестры нас с братом отселили на чердак. Когда мы еще спали в одной комнате с бабушкой, я и брат иногда просили ночью: «Бабушка, принеси попить», – и она всегда безропотно вставала и приносила не просто воды, а компота или подслащенного холодного чая. Мне сейчас стыдно вспоминать, что я будила ее среди ночи после тяжелого трудового дня ради стакана сладкого питья. В свое оправдание могу лишь сказать, что в детстве эти ночные компоты утоляли не столько физическую, сколько эмоциональную жажду, которая сỳшит гораздо сильнее. Когда подросла, тревожить бабушкин сон перестала. Огонь в моей душе компотом было не погасить…

Иногда я просила бабушку рассказать какую-нибудь сказку, и она рассказывала одну и ту же – про мальчика Петю, который всего боялся. Звучала она так: «Жил-был мальчик Петя, и он всего боялся. Попросит его бабушка: „Сходи Петя за молоком“, а он отвечает: „Нет, я боюсь“, и сидит дома. Попросит его бабушка: „Сходи Петя за хлебом“, а он отвечает: „Нет, я боюсь“, и опять сидит дома. Однажды решила бабушка сделать Петю храбрым. Сели они в лодку и поплыли на остров. Днем гуляли, а, когда наступил вечер, бабушка попросила Петю набрать грибов, подождала, пока он отойдет подальше, а сама быстро прыгнула в лодку и погребла обратно. Петя звал ее, звал, но бабушка не вернулась. Петя поплакал и стал искать, где переночевать. Залез в дупло на дереве и просидел там всю ночь. Хотели дикие звери на дерево залезть и Петю съесть, но не сумели. Петя утром выглянул – зверей нет. Тут и бабушка вернулась, сели они в лодку и поехали домой. И с тех пор Петя ничего не боялся. Ходил и за молоком, и за хлебом, и еще куда бабушка попросит».