Седьмой - Ключ

Замуж она вышла рано – едва получила паспорт. С дедом, который вырос в соседней деревне, познакомились еще на подростковых «гулянках». После школы дед, как все местные парни, добровольно-принудительно заступил на «первую трудовую вахту» на Алексинский химкомбинат. Платили там неплохо, но производство было вредное: рабочие умирали, едва выйдя на пенсию, а у детей, рожденных на комбинате, еще до школы начинались серьезные проблемы со щитовидкой. Поэтому при первом же случае дед сбежал с молодой женой в Москву по «лимитному набору».

В Москве они жили сначала в бараке, а потом переехали в коммунальную квартиру на улице Кржижановского. Это была полноценная столичная окраина с собственной трамвайной линией. В той коммуналке родился Коля, мой будущий отец, и его младшая сестра. Незадолго до моего рождения дед с бабушкой получили долгожданную отдельную квартиру на улице Красного маяка, которая стала последним адресом для них обоих. К этому времени дед достиг почетной должности бригадира, бабушка шила в ателье. Оно находилось в полуподвальном помещении, но из-за длинных столов, усыпанных разноцветными тканями и пуговицами, и нескольких рядов железных ламп, утопавших в облаках утюжного пара, казалось мне подземным дворцом. Бабушка с дедом работали шесть дней в неделю, с восьми до восьми. Брали по две смены и любые подработки, чтобы накопить то на сервант, то на дачу, то на дедову мечту – белую «Волгу». При этом дома бабушка и готовила, и стирала, а в единственный выходной шила нам с братом обновки из остатков казенных заказов.

О том, какой была их совместная жизнь, я догадывалась лишь по случайным фразам, подслушанным от взрослых. Видимо, в самом начале брака дед пытался «учить» бабушку обычным деревенским способом, но оттого, что в родительской семье она битья не знала, каждый раз так искренне изумлялась на поднятый кулак, что у деда «рука опускалась». Выпивка не помогала: хмельной, дед становился еще ласковей и быстро засыпал сном младенца. Ситуация складывалась скандальная, и, чтобы не ронять авторитет молодого мужа в глазах соседей по бараку, бабушка придумала вот что: каждое воскресенье, захватив бутылочку вина, уводила деда «погулять» в ближайший лес, а после возвращения жаловалась товаркам, что в рощице дед жестоко «учил» ее за все грехи, совершенные на неделе. Эта традиция осталась с ними до дедовой смерти. По малолетству я сначала не понимала, чем так милы им эти прогулки вдвоем, и все время пыталась (безуспешно) навязаться им в компанию, но однажды увидела, как теплым вечером бредут они домой – румяные, смеющиеся и самодостаточные, – и больше не приставала.

Справедливости ради, «учить» бабушку действительно было незачем и не за что. Все внешние обряды традиционного брака она соблюдала безукоризненно: прилюдных лобовых атак и выяснений отношений избегала, супруга «обрабатывала» строго наедине и исключительно лаской – поэтому жили они с дедом душа в душу. Дед называл бабушку «моя Полинушка» и часто «баловался» с ней, как, наверное, медведь баловался бы с медовым бочонком. Правда, однажды, затеребил он и защекотал бабушку до того, что сломал ей запястье. Очень удивлялся, охал, расстроенно чесал затылок, но впредь вел себя осторожнее.

Вообще, дед был добрым человеком и, кажется, любил меня. Я знаю это потому, что он всегда старался найти повод, чтобы не наказывать меня, хотя там, где я росла, детей били охотно и часто. Помню такой случай. Летом дед время от времени посылал меня за квасом. Его продавали из бочки метрах в ста от дома. Разливали только в свою посуду, поэтому бабушка выдавала мне особый бидончик, который тетя раскрасила в желтый цвет, а сбоку нарисовала красную розу. Обычно я возвращалась быстро и без приключений, но однажды на обратном пути встретила у подъезда ватагу дворовых приятелей. Они только что прибежали с пустыря за домом и очень хотели пить. Тем более холодного квасу. По глоточку. Отказать было невозможно из соображений дворовой чести. Когда последний «дегустатор» утирался рукавом, из подъезда вылетел разъяренный дед. Наверное, он засек нас из окна кухни, которое выходило во двор. Дед заглянул в бидон: там оставалась добрая половина кваса, но в ней плавали слюни всего нашего двора. Моих приятелей, конечно, как ветром сдуло. Я осталась с багровым от ярости дедом один на один – не считая притихших бабок на скамейке.

Дед молча вырвал бидон из моих рук и выплеснул пенную жидкость в кусты. Бабки с любопытством ждали продолжения – по местным понятиям, дед имел право врезать по любой части моего тела прямо на месте, не сдерживая праведный гнев. Шумно дыша, он придвинулся ко мне вплотную. Поскольку мой отец требовал встречать пинки и удары по стойке «смирно» и с каменным лицом образцового советского солдата, я выпрямила спину, сжала зубы и уперлась взглядом в дедов живот под клетчатой рубахой. Обычно надутый и упругий, как пляжный мяч, в ту минуту он вздымался девятым валом, и стертые лодочки пластмассовых пуговиц грозили в любую секунду сорваться с нитяных якорей. Через несколько мгновений, которые показались мне вечностью, дед молча развернулся и ввалился обратно в подъезд. Я так удивилась, что тут же бросилась следом, хотя разумней было бы подождать, пока он остынет в одиночестве. Там, во мраке подъезда, наполненном запахами жареной картошки и кошачьей мочи, я впервые подумала о том, что милосердие – это заслуга человека, его источающего, а не того, кому оно адресовано. Даже за более мелкий проступок мой отец с радостью отбил бы мне полспины, а дед не тронул и пальцем. Для деда я была ценнее моих поступков, потому что решало дедово сердце, а не ум. А для отца всё было наоборот не потому, что я была с ним другая, а потому что другим был он сам.

Дед умер, когда я заканчивала третий класс. К этому времени мы с родителями уже давно жили отдельно, но мне до сих пор кажется, что та страшная ночь с судорожным шепотом матери, быстрыми шагами отца и резко хлопнувшей входной дверью случилась чуть ли не на следующий день после того, как я покинула улицу Красного маяка. Как я узнала потом, дед во сне начал задыхаться, бабушка вызвала «Скорую». Бригада приехала, но без врача и лекарств. У деда остановилось сердце. Санитары пытались реанимировать его, бросая плашмя на пол. Когда знаменитый дедов живот ударялся о линолеум, в серванте падали фарфоровые фигурки, а на лоджии звенели банки с соленьями. Но не помогло. Через полчаса санитары констатировали смерть, положили отбитого деда обратно на диван и уехали.

Так дед умер навсегда.

Похороны назначили на третий день. Рано утром мы с мамой приехали на Красный маяк. Это был первый раз, когда я увидела дом без деда. И уже на пороге стало ясно, что с его смертью пришли разгром и разорение. Входная дверь стояла распахнутой настежь, в нее входили не стуча. Все зеркала в доме занавесили простынями. На кухне у плиты хлопотала чужая баба, а на обеденный стол, где мы недавно так свято ужинали всей семьей, стряхивали пепел незнакомые мужики. Растрепанная тетя мелькала то в одной, то в другой комнате, едва не падая с ног от усталости. Все хлопоты по организации похорон и поминок легли на ее юные плечи: бабушка от горя вообще ничего не соображала, а мой отец с готовностью ушел в запой. В день похорон он был пьян уже с утра, но этого никто не заметил: на поминках всегда пили.