Седьмой - Ключ

Даже если мы делали с Колей что-то вместе, я была совершенно одна. Однажды, в серый и сухой осенний день, он решил научить меня кататься на велосипеде – и сразу на двухколесном, потому что привинчивать страховочные колесики Коле было лень («Их же потом всё равно снимать придется!»). Вывел меня на школьный стадион рядом с домом, закурил, молча посадил на велосипед и с силой толкнул вперед. По инерции я проехала несколько метров, а потом упала почти плашмя. Было очень больно, и я обернулась, чтобы поймать его взгляд. Коля стоял с совершенно каменным лицом, вокруг которого красиво струился сигаретный дым. Он даже не видел меня, настолько был погружен в собственные мысли. Мне стало так горько, что физическая боль отошла на второй план. Я молча поднялась и, прихрамывая, вернулась к отцу. Моих свежеободранных коленей он, конечно, не заметил… Снова подсадка и толчок. Во второй раз я проехала те же несколько метров, но успела перед падением выставить ногу. Вернулась. Опять толчок, несколько метров по инерции и падение. Так было раз пять, а на шестой я вдруг поехала и даже сделала полный круг, пока не врезалась в гигантскую шину, которую выкатили по стадион местные мальчишки. На этом обучение было закончено, и мы так же молча вернулись домой.

За год до начала школы родители переехали в отдельную двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне Беляево. Наш шестнадцатиэтажный дом был огромен – на восемь или десять подъездов. Издали он напоминал поставленную на корешок книгу с аккуратным вырезом-аркой на месте переплетного сгиба. Из этой арки к станции метро, тогда конечной, шла через пустырь длинная и узкая, словно змеиный язык, асфальтовая дорожка. Наша квартира располагалась на втором этаже, а окна выходили на автобусный парк, где всё время хлопали двигатели и пахло дизельным топливом.

Мама работала полный день, а отец с двух часов был уже дома. Приходил он обычно навеселе и остаток дня спал в маленькой комнате; мы с мамой занимали ту, что побольше. Однажды перед тем, как уйти «отдыхать», Коля поручил мне помешивать рисовую кашу в огромной суповой кастрюле. Плита была высокой, а я шестилетней, и в какой-то момент кастрюля скользнула к краю конфорки и перевернулась прямо на меня. Каким-то чудом я успела отскочить, и дымящаяся гора раскаленного риса плюхнулась на пол в сантиметре от моих босых ног. От грохота Коля проснулся и вбежал на кухню. Я приготовилась к расправе. Но, на мое удивление, он быстро и молча собрал кашу, вытер пол и сказал: «Я тебя прощаю, но маме не говори». И хотя я подумала, что Коля самый великодушный отец на свете, из глубины души печально усмехнулась пронзительная догадка.

К счастью, я оставалась с отцом наедине только пару раз в жизни и всего на два-три дня. Первый раз лет в пять, когда маму отправили в короткую служебную командировку. В то время они с отцом пытались наладить отношения, поэтому спали вместе в большой комнате, а меня перевели в маленькую. В день маминого отъезда я проснулась засветло и села караулить под дверью родительской спальни. Единственным источником света был бледный лучик уличного фонаря, который тянулся из окна кухни к дальнему концу коридора; единственными звуками – редкие посвисты и прищелкивания неизвестных ночных птиц. Хотя было лето, на линолеуме я быстро замерзла. Мне казалось, что от холода я точно не усну, но в следующее мгновение мама трогала меня за плечо, а коридор за ее спиной светился мягким розовым рассветом. Через полчаса она уехала, и мы остались с отцом один на один. Это было очень опасно, но я знала, как не пропасть. Надо было исчезнуть – конечно, не физически (отец бы точно меня нашел, а потом убил уже по-настоящему), а метафизически. Эти два дня меня не было, а был только Коля и его тихая удобная тень, молча следующая ровно на шаг позади. Когда Коля просыпался, тень была уже умыта и одета. Они с Колей пили по стакану сладкого чифиря с булкой, потом садились на метро и выходили в еще не разогретый, но уже влажный и душный город. Шли по неизвестным улицам с низкими особнячками, заходили в незнакомые подворотни и облупленные подъезды, пересекали стрекочущие кузнечиками пустыри.

Коля передвигался стремительной походкой, не сбавляя шаг и не оборачиваясь в мою сторону. Если бы мы шли в детский сад, я бы не боялась отстать, потому что и сама могла найти дорогу. Но в городе я совсем не знала, где мы находимся и как вернуться домой, поэтому незаметно бралась за край его брезентовой жилетки или рабочей сумки и переходила на бег, чтобы Коля не чувствовал тяги назад (это его здорово раздражало). Пара часов трусцой по жаре совершенно выматывали меня. К счастью, еще до обеда Коля начинал регулярные остановки в питейных заведениях, где двухярусные столешницы разделяли посетителей на верхний и нижний миры. В верхнем мире шумно знакомились и весело стучали водочными стаканами и пивными кружками, то и дело заходясь прокуренным кашлем, а обитатели нижнего мира – усталые дети и собаки – переглядывались молча и мрачно.

После полудня визиты в рюмочные становились всё более частыми и продолжительными, походка отца – всё менее стремительной. В обратный путь мы отправлялись на последнем поезде метро. К этому времени я просто падала от усталости и висела на отцовском рукаве, уже не скрываясь, – он всё равно мало что замечал. Но во второй вечер вдруг обернулся на меня, взял на руки и посадил к себе на плечи. От его лысины и редких кудряшек пахло солью и спиртом; жесткие от мозолей и мелких рабочих шрамов ладони крепко, но не больно, держали меня за лодыжки, чтобы я не упала; под курткой перекатывались стальные мышцы. Беззаботно насвистывая, папа шел мерным шагом мимо курящих подростков, темных кустов с тощими котами, спящих троллейбусов, распахнутых голубых окон. Я обхватила его голову руками, легла щекой на лысину и стала запоминать каждую секунду неожиданной заботы обо мне… Как и когда мы добрались в тот вечер до дома, моя память не сохранила. Я запомнила только, как щекой касаюсь чего-то прохладного и гладкого, а потом просыпаюсь уже ярким горячим утром.

Второй раз я осталась одна с отцом на даче, когда мне было лет восемь. Отец увлекся самодельным велосипедом, поэтому мы питались луком и морковью с огорода, ополоснув их в бочке с дождевой водой, а ещё мясными консервами, которые отец выколупливал из банки, кокетливо оттопырив правый мизинец, – однажды он глубоко порезался, повредив сухожилие, и палец больше не сгибался. Вечером пили много черного чая с сахаром и баранками, играли в карты. Потом отец выпивал, и мы ложились спать. В общем, прожили неплохо, но по возращении тете пришлось остричь меня «под мальчика»: в первый же день куда-то делась расческа, а через три мои густые, но очень тонкие волосы собрались в твердый и окончательный колтун…