Седьмой - Ключ

Наконец, всё более глубокое познание человеческих душ рождало грустное отсутствие каких-либо авторитетов. Впечатлить меня могли только два явления: золотое сердце или бессмысленные страдания . Первое среди людей встречается так редко, что воспоминания о тех минутах, когда мне посчастливилось наблюдать это чудо, я оставлю при себе – мне жалко растратить даже капельку их теплого света. А вот бессмысленных жестокости и страданий было через край – думаю, у каждого советского ребенка найдется сотня или тысяча собственных примеров; – поэтому говорить о них тоже не хочется, хотя и по другой причине.

Вот и получилось:

Но довольно о земном и грустном. Пора рассказать о настоящей Тайне…

Она открылась мне в пять лет.

В конце лета бабушка собралась на Украину проведать сестру. Меня брала за компанию. Вечером накануне отъезда я долго сидела на кухне у окна, наблюдая, как медленно темнеет наш двор, а в доме напротив зажигаются желтые и зеленые огоньки – по цвету штор из универмага на Чертановской, где отоваривался весь район. Ужин уже закончился, на кухне было чисто и пусто. Из большой комнаты доносился рокот телевизора и человеческие голоса. Вдруг мне захотелось выйти под открытое небо. Я выскользнула из квартиры, спустилась по лестнице и вышла во двор. Стояла тихая летняя ночь, мягкая и нежная, как тонкий войлок. Я подняла голову, и мне вдруг показалось, что из космической глубины к моему лицу медленными потоками струятся дыхание и взгляды невидимых Великих Наблюдателей. Я закрыла глаза и увидела, как видят Они: наш двор, и наш город, и вся наша планета были ярко освещенной ареной, где каждый человек – и я тоже – играл единственную и самую главную роль. В небесных глазах моя хрупкая жизнь в старом байковом платьице посреди вытоптанной проплешины на рабочей окраине засветилась драгоценной статуей, хранимой древним космическим заклинанием. Я раскрыла руки и стояла под Великим Небом до тех пор, пока суставы не заныли от неподвижности и холода. Встряхнулась и почувствовала в правой ладони какую-то мелкую игрушку. Это была черная фигурка козла с человеческими глазами – до этого вечера я никогда не видела ее среди своих немногочисленных сокровищ… Когда я вернулась домой, телевизор и голоса гудели как ни в чем не бывало – никто не заметил моего отсутствия. А козел на следующий день пропал – и больше я его никогда не видела.

После этой ночи у меня как будто открылся третий глаз, который умел видеть повсеместное человеческое страдание и отчаянное небесное сострадание ему. Оказалось, что именно на этих двух силах и крепилась вся бестолковая земная жизнь, как драное пальто на крепкой подкладке.

На следующий день мы с бабушкой уже ехали на поезде в Украину. Про поезд я не запомнила ничего, кроме безумной радости от того, что можно залезать на верхнюю полку и смотреть оттуда, как воробей с ветки. От станции долго тряслись по широкой пыльной дороге и под вечер въехали наконец в станицу. Сначала нас щедро и долго кормили, потом бабушка с хозяевами ушли разбирать столичные гостинцы, а я осталась в большой комнате перед включенным телевизором. Гудел безобидный советский фильм о войне. Тикали часы. Хоровод мух устало атаковал неяркую лампу. В соседней комнате шептались бабушка с сестрой. Где-то далеко перелаивались собаки.

В этот момент с Неба, дыхание которого я ощутила накануне, упала и ударила меня по темечку невидимая хрустальная капля. Душная комната раздвинулась, и я увидела ледяную пустыню с невесть откуда свисавшим одиноким фонарем и проходящими под ним бесконечными шеренгами людей. Родители и их сверстники маршировали в зените света; мы, их дети, только выходили из темноты, и за нами пока никого не было видно. Дедушки и бабушки уже миновали световой пик, на их плечи опустились тени; впереди угадывались спины их собственных родителей, почти скрывшиеся во мгле. Шеренги двигалась неспешно, но безостановочно – из мрака и во мрак, – и ничья воля не могла прекратить их вечный марш. В моей голове кто-то сказал чужим голосом, как будто зачитывая из книги: «Когда холодная ночь заберет их всех, перед моим настоящим лицом останется лишь Пустота. Предчувствие ее уже живет в комнате с нитяными занавесками и тикающими часами, как контуры рабочих креплений угадываются за театральными декорациями. Они стоят посреди страшного каменного одиночества, но все актеры уверены, что сцена – это и есть весь мир, и тратят драгоценные минуты совсем не на то, совсем не так, совсем не с теми и не за тем..!»

Потрясенная, я вскочила на ноги. По моим щекам ручьем текли слезы. Мне надо было успеть – успеть любой ценой! – схватить этот мир, спрятать его со всеми обитателями в единственном месте, где холодное одиночество не сможет стереть их лица, их руки, их голоса и взгляды. И надо предупредить остальных, чтобы скорее прятали его тоже – и спешили говорить друг другу доброе, спешили жалеть, утешать, любить..! Я бросилась в соседнюю комнату.

– Бабушка, бабушка, – закричала, схватив ее за халат. Бабушка с сестрой обернулись в испуге. – Бабушка, ведь ты же когда-нибудь умрешь! Ведь ты же умрешь..! – голос мой сорвался от плача, и опытная бабушка тут же затараторила, перехватывая инициативу:

– Вот глупенькая, конечно, не умру. Совсем не умру. Это ты фильма насмотрелась. («Нашли, что ребенку включать, про войну фильм», – проворчала она сестре.) Ты устала просто, тебе спать пора. Пойдем, пойдем, тетя Маша нам такую постель мягкую приготовила… – И потащила меня в комнату, не давая вставить ни слова.

Я уснула, едва голова коснулась подушки. Проснулась от шума и топота по всему дому. В честь столичных гостей хозяева решили зарезать свинью. Нас, детей, оставили в доме, пояснив, что дело это небезопасное. Усадили на теплые половицы в пятнышках солнечных зайчиков и строго-настрого запретили подходить к окнам. Сначала мы вели себя тихо, но потом начали шептаться и возиться. Вдруг снаружи раздался человеческий, полный ужаса и боли, визг. Возня тут же прекратилась. Визг нарастал, солнечный свет в окне перекрыли какие-то тени, и прямо напротив того места, где мы сидели, о стену дома что-то начало сильно биться. Я зажала уши руками, но крики и удары все равно просачивались сквозь.

– Это свинья! – не выдержал сын хозяйки – круглый и веснушчатый, как поросенок. – Это ее режут так.

После его слов всё стихло. За окном зажурчали пьяные довольные голоса. Дверь в комнату открылась, нас позвали посмотреть, как будут разделывать свинью. Все побежали во двор, а я прочь, на огород. Через пару часов любопытство заставило заглянуть через плетень: свинью уже разделали и начали готовить; огромная лысая голова лоснилась вытопленным жиром, глаза превратились в две щелочки в обугленных волосках, на пятаке отпечатались прутья решетки… Есть это мясо я всё равно бы не смогла, поэтому вернулась в заросли сладкого гороха и оставалась там до ночи. Странно, но из той поездки я больше ничего не запомнила.