Седьмой - Ключ

Дед лежал на столе в большой комнате, перед телевизором. На его лоб приклеили бумажку с узорами, в которую надо было целовать. Но целовать было страшно и противно, потому что этот желтый блестящий болван меньше всего напоминал моего красного теплого круглого деда, да еще и пах, как восковая свеча. Было слышно, как за стенкой жужжат женские голоса, кто-то воет и иногда чем-то глухо стучит. Вдруг дверь распахнулась, и в проем вынырнули незнакомые тетки с висящей у них на руках бабушкой. Бабушка обвела комнату безумным взглядом, увидела гроб и истошно зарыдала. Ее тут же уволокли обратно, через минуту к ней вбежала тетя с валерьянкой. Мне стало совсем жутко, и я пошла на кухню. Там угощали кутьей – такой же холодной и липкой, как лоб трупа в гостиной; я не смогла проглотить ни рисùнки.

Настало время выносить. Лифт в подъезде был один и тот пассажирский, поэтому гроб с дедом спускали по узкой грязной лестнице. На каждом повороте его приходилось ставить чуть не вертикально. Едва вышли на свет, взвыл оркестр и запричитали ожидавшие внизу старухи. Бабушка тоже закричала с новой силой – громко и страшно. И птицы кричали, но от радостного возбуждения, потому что наступала весна и снег уже таял, и появились первые проплешины. И под этот общий мартовский вой и визг закончилось мое детство и рассыпалась моя большая семья, где я хотя бы изредка могла быть счастливой. Бабушка стала сварливой и даже злой, и я быстро забыла, как звучал ее смех; мои родители вскоре разъехались; тетя вышла второй раз замуж за человека, которого при жизни дед не пускал на порог. Как только ее новый муж въехал в наш бывший общий дом, начались омерзительные ссоры между ним, бабушкой, моим отцом. В результате отец вообще перестал ездить к собственной матери.

Оглядываясь назад, я понимаю, что со смертью деда закончилось не только мое детство, но почти на десять лет – до совершеннолетия – замерла вся моя жизнь. Я прожила отрочество в ожидании, когда же оно наконец кончится. А время в детстве течет долго – гораздо дольше, чем такой же промежуток времени в зрелом возрасте. Так что десять лет абсолютного детского одиночества показались мне целым веком. И этот век я была лишена всего, что составляет радость юности: друзей, увлечений, невинного баловства со сверстниками. Сохранить ясный ум, светлую память и собственную личность помогла лишь поддержка моей настоящей Семьи, которая протянула мне руку помощи через единственный оставленный нам канал связи – Сны.

Но о Снах чуть позже.

А пока мы еще здесь, среди людей, я хочу рассказать немного о Коле. Все-таки именно он начал мою человеческую историю.

Коля родился ровно в середине XX века, а день рождения отмечал два раза: в конце декабря и в начале января. Январская дата появилась как результат сговора между бабушкой и знакомой сотрудницей ЗАГС – ради отсрочки на годик, всё будет легче парню служить.

О своем детстве Коля рассказывал мало, но и эти скудные истории крутились исключительно вокруг побоев либо их угрозы. Вот одна из них: каждый раз, когда родители поручали ему гулять с сестрой во дворе, Коля (тогда уже ученик начальной школы) прихватывал из дома табурет с перекладинами, ставил его вверх ногами у пустыря, где собирался гонять с друзьями в мяч, и опускал трехлетнюю сестру в этот импровизированный манеж со словами: «Не высовывайся, а то врежу». Она и стояла солдатиком – часами, до темноты, без питья и игрушек. «А почему стояла и не вякала?» – спрашивал, подмигнув, Коля. «А потому что уже тогда я умел бить без следов», – отвечал он сам себе с веселым смехом.

Колю тоже били. О побоях он рассказывал очень спокойно, как о неизбежном спутнике детства. Больше всего ему доставалось от родителей. Этому было несколько причин: во-первых, Коля был первенец и, кажется, не особо желанный; во-вторых, он был мальчиком, а с мальчиками «не чикаются»; и, наконец, судя по всему, были у Коли вполне объективные задержки и даже странности развития, которые в той рабочей среде, где он воспитывался, умели только «выбивать», точнее, «забивать» ремнем и кулаками.

У Коли была одна особенность – то ли врожденная, то ли выработанная в результате частых порок: даже самую сильную боль он переносил с удивительной стойкостью, граничащей с бесчувственностью. Более того, он даже как будто искал ее. В школе, во дворе, в армии, а потом и в обычной жизни он дрался так часто, что мог рассказывать часами, не повторяясь: в тамбуре электрички с мужиком, который «неправильно» затушил окурок; на заводской проходной с комсоргом, «потому что он сволочь»; на входе в автобус со стариком, который сказал «блядь» в присутствии женщин; даже за несколько часов до Нового года – с тремя милиционерами, пытавшимся без очереди отхватить торт «Птичье молоко».

Были у Коли и другие странности: он терпеть не мог чистой или новой одежды и надевал ее, только если ничего другого просто не было. Никогда, даже в самые лютые морозы, не покрывал головы (по семейной легенде именно эта привычка стоила ему кудрей: к концу службы на Севере, где после бани Коля принципиально выходил на мороз с мокрой непокрытой головой, все волосы с его макушки полностью и бесповоротно выпали). Избегал любых культурных мероприятий, и, родившись в Москве, ни разу не был не только в театре, но даже в кино или цирке. К врачам попадал только в двух состояниях: либо без сознания, либо с тяжелыми переломами. Но едва очнувшись, уползал на волю и за первым же углом сдирал с тела все свидетельства врачебной помощи, включая гипс. Лишь однажды Колина травма заставила его провести несколько недель на больничной койке, – это случилось в последний год его жизни, о котором я расскажу дальше.

Из моего описания может сложиться впечатление, что Колина неугомонная душа ютилась в теле, перекрученном от неправильно сросшихся конечностей, с вечно синюшным от побоев лицом. Ничто не может быть дальше от истины. От рождения Коля обладал отличным здоровьем, красивой правильностью черт, высоким ростом и приятной поджаростью. Даже близорукость его красила: в очках он казался молодым кандидатом физических наук, хотя не закончил ни одного из трех институтов, куда последовательно поступал после армии. Помимо внешней привлекательности, Коля был остроумен и, пока его еще приглашали в гости, быстро становился душой любой компании. В спорах его любимым словечком было «обожди», которым Коля отмечал начало атаки, словесной или рукопашной. Но надо сказать, что с теми немногими людьми, кто относился к нему по-доброму, Коля почти не петушился. Правда, таких людей с годами оставалось всё меньше.

Приятная наружность и природное остроумие дарили ему успех у женщин. Свою первую жену, мою маму, Коля очаровал в те несколько минут, пока с приятелем ждал в ее комнате соседку по общежитию. Мама вспоминала, что в тот вечер она не закрывала рта от смеха – и так до самой свадьбы, а потом и целый год после нее. Но когда медовый год прошел, шутки кончились.