Седьмой - Ключ

Во-первых, выяснилось, что в свои двадцать с небольшим Коля – запойный алкоголик с солидным стажем. По его собственному горделивому признанию, водку (как и сигареты) он попробовал еще в средней школе. После армии пил почти ежедневно и помногу, нà спор мог и две бутылки зàраз, но домой добирался всегда на своих двоих, а потом быстро и тихо ложился спать, так что долгое время дед с бабушкой недооценивали серьезность проблемы. А когда правда открылась, решили оставить всё как есть: Коля был уже взрослый мужчина, сам зарабатывал, на шее не сидел, а опьянение, даже самое сильное, переносил достойно, так что по местным понятиям имел полное право проводить досуг, как посчитает нужным. Познакомившись с мамой, отец первое время тщательно скрывал свою «слабость», а дед с бабушкой подыгрывали из родственной солидарности. Но постепенно Коля привык – к браку, к молодой жене, к ее тихому спокойному нраву – и скрываться перестал.

Во-вторых, оказалось, что у Коли вообще нет стыда в том житейском проявлении, которое останавливает человека от подлости по отношению к самым близким. Например, бросив очередной институт, он много месяцев проводил все будни на тотализаторе, но скрывал это, чтобы «на работу не погнали» – тогда каждая копейка была на счету. В результате в мой неполный год маме пришлось выйти на работу, а меня отдать в районные ясли – такие же мрачные и смердящие, как подъезды окрестных домов. Каждый вечер из-за перенапряжения и хронического недоедания (у нянечек не было времени кормить всех досыта) я исполняла дома один и тот же ритуал: сначала полчаса выла и каталась по полу, а потом сметала со стола всё подряд – до рвоты, до боли в животе. Отец смотрел на это, а утром уходил «на учебу». Однажды, уложив меня спать после очередной истерики и последующего жòра, мама пошла стирать его куртку и нашла в кармане билетики с ипподрома. Она говорила потом, что именно в тот момент поняла, что жить с отцом не сможет. Но официально они развелись, лишь когда я пошла в первый класс, а разъехались и того позже.

Мое появление на свет Коля встретил совершенно равнодушно. Наверное, так мужики, выпивающие на летней кухне после удачной рыбалки, встречают грибной дождь: обернутся на стук первых капель, беззлобно сплюнут под ноги – и обратно к столу.

Пока я находилась в бессознательном возрасте – то есть лет до двух-трех – Коля был для меня лишь быстрым темным силуэтом в дверном проеме. Но по мере взросления этот силуэт, как граненый стакан, начал наполняться гремучей смесью страха, одиночества и – недоумения. Страх приходил всякий раз, когда Коля решал, что пора заняться моим воспитанием. Это всегда означало физическую боль непонятно за что. Точнее, формальный повод непременно находился, но даже мне было понятно, что на самом деле я плачỳ за обиды, нанесенные отцу кем-то другим. Сначала тычки, потом подзатыльники – сперва легкие, но постепенно наливающиеся свинцом, до гудения в голове, наконец – битье по попе, спине, ляжкам. Всё это быстро вошло в привычку – и для Коли, и для меня. Привыкнуть не удавалось только к незаметным приемам карате, которые он время от времени отрабатывал на мне в общественных местах. Они не оставляли внешних повреждений, но были очень болезненны: однажды мы ехали куда-то на метро; вагон был полупустой – Коля прислонился к поручню у дверей, а я присела на диванчик сбоку, ухватившись за железную рейку за его спиной. На одной из остановок Коля вдруг молча положил свою ладонь на мои пальцы и скрутил их в раскаленный жгут. Я даже не успела вскрикнуть, так внезапно перехватило дыхание от боли. Коля поднял меня за онемевшую руку с сиденья. Оказалось, в вагон зашла женщина средних лет, которой я не уступила места с достаточной, на Колин вкус, прытью (я просто не заметила ее).

Но физическая боль была половиной беды. Коля требовал выдерживать экзекуции не просто без жалоб – а вообще без единого звука и движения, даже непроизвольного. За соблюдением этого условия следил очень придирчиво – и, если оно не выполнялось, с видимым удовольствием ставил мою четырех-, пяти- или шестилетнюю задницу «на счетчик»: добавлял к первоначальным трем или пяти ударам еще один мощный шлепок «с оттягом», а потом еще и еще – пока мои губы не переставали невольно сжиматься, а из горла не вырывалось даже вздоха боли. Конечно, на первых порах «счетчик» включался постоянно, но скоро я поняла, что боль переносить легче, если не прятаться от нее, а, наоборот, принять и растворить по всем мышцам и тканям, как сахар в чае. Эта техника помогала выстаивать практически любое количество ударов с совершенно каменным лицом. Да, я могла упасть от слишком сильного толчка (Коля в замахе не стеснялся), но, к счастью, такие падения нарушением не считались, если я сохраняла требуемую невозмутимость. Наоборот: такие случаи укрепляли Колину гордость силой его удара – и силой страха, который она вызывала…

Отцовское воспитание проходило всегда в отсутствие мамы, которой я не догадывалась пожаловаться. Только однажды, навеселе, Коля решился продемонстрировать свои методы на публике, а именно перед бабушкой и тетей. Мы тогда были на даче, и отец взялся что-то подкрутить в дедовой машине. Подачу инструмента он поручил мне, и вскоре я как нельзя кстати уронила отвертку. Коля искренне обрадовался и тут же назначил мне три удара по заднице «во всю силу». «Смотри, как ребенок стоять должен! – кричал он тете, приводя приговор в исполнение, – А твой слабак сейчас заревет от страха». Мой двоюродный брат действительно в ужасе взирал из-за тетиной юбки, хотя бить его Коле никогда не позволяли.

Воспитывал Коля не только битьем. Как-то раз он решил, что я «неправильно» пью воду: у меня «странно» двигается горло при глотании, и это нужно исправить. Коля дал мне стакан воды, сдавил шею и приказал глотать. Вода не проходила, поднималась к носу. Я не могла вздохнуть или крикнуть, перед глазами стало темнеть. От обморока спасло лишь то, что дело было во время общего обеда, и вмешалась бабушка.

Когда бить меня не хотелось, Коля просто забывал о моем существовании, и я погружалась в одиночество, темное и глубокое, как река Ока на некоторых поворотах у холмистых берегов города Алексин. И в этой реке можно было погибнуть тихо и незаметно – как на глазах у рыбаков тонули каждый год в Оке местные ребятишки.

Несколько раз эта река чуть не поглотила и меня.

Самый первый случился, когда мне было года три-четыре. Дедушка только что купил свою первую машину – белую «Волгу» – и время от времени позволял Коле прокатиться на ней по Чертановской улице. Это была самая длинная улица в нашем районе, которая соединяла его с остальной Москвой. По ней проходила трамвайная линия, там стояли самые высокие дома, универсам, кинотеатр «Ашхабад» и детская стоматология. Обычно Коля катался по Чертановской вечером после работы, окликая в открытое окно приятелей и останавливаясь у киосков. В тот раз он взял меня с собой. Мы доехали до табачного ларька на пригорке, с которого было видно пересечение Чертановской с Балаклавским проспектом. Коля вышел из машины и склонился к окошку. Я смотрела на его спину, думая о своем, а она вдруг дернулась и поплыла вместе с киоском, урной и драными кустами назад, в ту сторону, откуда мы приехали. Это было загадочно и волшебно. Остановился прохожий и тоже поплыл. Он окликнул отца и показал ему пальцем на меня. Отец бросился к машине. Только тут до меня дошло, что это не киоск едет назад, а «Волга», набирая скорость, катится под горку. Я сдвинулась к центру заднего сидения и стала смотреть на пока еще далекий Балаклавский проспект, искрящийся закатными солнечными зайчиками на стеклах проезжающих машин. Разум говорил, что будет очень больно, гораздо больней, чем от любой порки, а сердце дико веселилось от предстоящего приключения и не давало испугаться всерьез. Оставался и шанс на спасение: я знала, что за самой своей большой драгоценностью Коля помчится со всех ног (дед никогда не простил бы ему такую глупую гибель новенькой «Волги»). Расчет оказался верным: водительская дверь распахнулась, отец вскочил в машину, дернул ручной тормоз, и мой лоб больно врезался в ручку переключения скоростей…