Анна Федорова - Кровь и вода. Допотопное фэнтези

Ошеломленная резкостью Оберона, Тета попятилась назад и натолкнулась на статую в нише. Статуя опасно закачалась, и Тета поспешно поддержала ее, чтобы та не разбилась. Статуя оказалась тяжелой, и у Теты тут же задрожали руки. Оберон подошел, одним движением вернул статую на место и укоризненно посмотрел на женщину.

– Видишь, от таких разговоров один вред, – добавил он.

– Прости меня, пожалуйста, – нежно сказала женщина. – Я обещаю, что не буду думать об этом. Я постараюсь.

– Я же говорил тебе, – уже мягче сказал Оберон, – что тебе не стоит выходить за пределы Школы. Ты вечно возвращаешься полная впечатлений.

– Но я не могу так! – воскликнула женщина. – Мне нужна пища для вдохновения. Одним небом сыт не будешь. Мне нужны человеческие лица – ты же сам говоришь о них. Мне нужно видеть страх, растерянность, счастье, детей, играющих на улицах… а, вот что я придумала! Я буду рисовать уличные сценки, в них столько жизни. Куда больше, чем в позирующих натурщиках.

– Ну конечно, – иронически согласился Оберон. – А на войну или в ночную вылазку Гвардии тебе еще не хочется?

– Ты смеешься, – обиженно сказала Тета, – ты же знаешь, как я ненавижу смерть.

Оберон улыбнулся. Тета вела себя как ребенок, переходя от радости к печали в один миг. Он мог бы рисовать ее бесконечно – каждый новый наклон лица, каждый новый взгляд – то покорный, то кокетливый. Сине-зеленые, как море, глаза смотрели на него с обожанием. Она так трогательно говорила ему «милый», быстро сбившись на привычный ей лепет после нескольких недель опасливого восхищения.

– Ты разрешишь мне пойти на карнавал? – прошептала Тета, обнимая Оберона.

– Ни в коем случае, – ответил он, но уже знал, что разрешит.

Оберон не просто поклонялся красоте – он жил красотой. Не совершенством, а именно красотой – неуловимым сочетанием цветов, и линий, и звуков, пробуждающих чувства. Он был очарован этим миром с первого взгляда – еще тогда, на первой встрече Садовников после долгого, долгого перерыва.

Мир делал все, чтобы разочаровать его, ухмыляясь ему прямо в лицо гримасами уродства, злости, ненависти, войны и грязи, но Оберон не собирался опускать руки. Он прекрасно знал: красота спасает души.

– Но я не сказала тебе самого главного, Оберон.

– Чего же? – в голосе ангела снова мелькнуло раздражение.

– Я слышала, что фанатики – не знаю, кто они – режут картины и призывают других делать то же самое.

– Режут картины? Картины мастеров Школы?

Услышанное было настолько абсурдным, что Оберон почувствовал почти человеческое удивление.

– Да.

– Но зачем?

– Они называют себя, – торопясь, заговорила Тета, – Детьми Истинной Веры. Они утверждают, что картины греховны, что нельзя изображать людей, а уж тем более – ангелов.

– Какая отвратительная глупость. А как они это объясняют?

– Я не очень поняла. Что-то вроде того, что создавать изображения – дело Бога, что мы тешим свою гордыню, когда рисуем… мне тяжело даже пересказывать это, прости.

Почувствовав ее боль, Оберон нежно погладил Тету по голове и легко прижал к себе, успокаивая.

– Мне нужно разобраться с этим, – наконец сказал Оберон.

Ангел не мог представить себе, кому может придти в голову уничтожать произведения искусства. Это все равно что отвергать Творца. Чуть позже один из его учеников с горечью скажет ему: «Я увидел мою картину – изрезанную, в куче мусора. Когда-то я подарил ее случайному прохожему – он зашел в общий зал Школы и засмотрелся, а потом робко спросил, сколько она стоит. По его лицу было понятно, что он все равно не сможет купить. Я снял картину со стены и подарил ему. Он обещал, что она будет висеть в его доме, пока он жив. Теперь я думаю: он умер или изменил свое мнение? И что? Его сын встретит меня на улице и бросит в меня камень, сказав, что я оскорбляю Творца? Что происходит с нами, учитель? Что происходит с миром?»

Если бы Оберон знал, что ему ответить. Когда он создавал Школу, его вела одна простая мысль: творчество и красота спасают души от Тьмы. Человек создан по образу и подобию Садовников, а значит, он может творить. Не просто может, а должен, считал Оберон. Бессмертная душа требует этого, просто не все ее слушают.

В Школу приходили люди, богатые и бедные, талантливые и смешные. Они хотели писать картины, высекать статуи из камня, сочинять стихи, вышивать золотом полотна – делать что-то, на чем будет их отпечаток. Но не простая самовлюбленность вела их, в этом Оберон был уверен. Они хотели делиться с миром своими видениями – вспышками красоты мира, столь очевидными для них и столь незаметными для других. «Здесь нарисована улица перед твоим домом», – как-то раз сказал Оберон одному человеку, хвалившему картину. И человек поглядел на него, удивившись, и сказал: «Не может быть». Он никогда не замечал этой красоты.

«Конечно, я понимаю, что не каждый захочет и сможет стать художником, – отвечал Оберон, когда Садовники спрашивали его, почему его путь такой узкий, – но я могу спасти хотя бы тех, кто может».

Например, Тета. Оберон нашел ее – ни больше ни меньше – в доме наслаждений. Родители отдали ее туда, когда ей было тринадцать лет. Девочка рисовала картинки на обрывках пергамента, когда они попадались ей, но чаще – на земле или углем на камнях. Она тихо напевала себе под нос, когда рисовала, и выглядела совершенно счастливой. Посетители дома наслаждений считали ее странной, но красивой; и к пятнадцати годам Тета превратилась в совершенно испорченную с точки зрения человеческой морали, но абсолютно невинную с точки зрения ангела женщину. Оберон купил ее – не так дорого, как можно было подумать – и привел в Школу, где впервые показал ей холст и краски.

Потом он рисовал ее портреты – тщательно, раз за разом, каждый раз оставаясь недовольным. Портреты не передавали ни трогательной наивности, задержавшейся на ее лице, кажется, навсегда, ни ее движений – порывистых, но без оттенков беспокойства и испуга.

Школа лечила любые душевные раны художников. Искусство же покрывало их невидимой пленкой, непроницаемой для зла. Тот, кто по-настоящему увидел рассвет – как он может поверить тому, кто хочет смерти этого мира? Таков был расчет Оберона, и ангел был уверен, что расчет оправдается.

Оберон, увы, ошибся. Его чистое сердце не могло вместить ни человеческой зависти, ни страха. На уровне изначального бытия все его гипотезы работали, но в мире людей… Дети Истинной Веры, режущие картины, были реальностью, как ни больно Оберону было признать это.

Сколько времени прошло в мире от первой драки до первой войны? От первой лжи до первого заговора? От первой нечистой мысли до первого преступления? Кто знает. Историки всегда готовы рассказать о каких-то малозначительных вещах: тот-то взошел на трон, тот-то умер, изобрели колесо… но есть что-то значительно важнее, согласитесь. В начале этого мира был райский сад, и к чему мы пришли через несколько тысяч лет?