Александра Нюренберг - Превратись. Вторая книга

Снова дрогнули Всеволод и Веда, и снова чуткий Карл приметил это.

– Сядь, Тата. – Повелел он.

Все сели и принялись есть. Хозяева не оставили гостей в одиночестве, видно, чтобы тем не было неловко показать свою удаль. Разговор был необязателен, так как его заменил прелестный, с ума сводящий дух от пирогов, и их разнообразный вкус.

– А вот с луком, с яйцами. – Сильно двигая блюдо по столу, как военное судно в забитом до отказа порту, чуть невнятно молвила Тата.

Веда закивала и под внимательным оком хозяина занесла руку над поджаристыми квадратными пирожками. Тата вдруг прыснула и, не смущаясь того, что Карл прямо-таки ошпарил её, как хлыстиком, взглядом, объяснила:

– Этот, – (она указала на мужа пухлой красивой рукой), – раз через яйца с полгода плашмя лежал, чуть живота не решился.

Нескромное разоблачение заставило Карла сильно сдвинуть брови, а за щекой у него застыл круглый пирожок. Выглядело это очень мужественно.

– Поехали мы, – торопясь сжевать пирожок с малиной и становясь от этого необыкновенно хорошенькой, рассказывала Тата, – яйца менять… Сели на коней хороших. То есть, вот он сел на коня, ещё то был отец Бранка…

Она отвлеклась:

– Ты слышал, Жук, как утром Бранко раскричался? За десять минут, ей-Орсе, вот не вру, до вашего прихода. И так бранился, так бранился, будто увидел менял, не иначе. Если бы я не знала, что они шага из дурыльни своей не сделают, вот ей-Орсе, подумала бы…

Она, продолжая смеяться и широко раскрывать карие сияющие глаза, обвела ими присутствующих. Хмурое лицо мужа ей не понравилось, и она задиристо вздёрнула подбородок, который тоже напоминал самый розовый, самый славный пирожок.

– А я села на кобылу, хорошую кобылу, – она вздохнула, – мы её после в добрые руки продали, – да, молодую и непривычную.

Последнее слово Тата заметно подчеркнула, значительно сделав глазами ну, ясно вам?

– Сейчас сели, я ещё не была такая красивая, – она хохотнула, – и легко села, как мужик на бревно. Приехали до места, тут уж и менялы: ждут. Никогда они не опаздывают, никогда и не обманут… А всё ж меня оторопь берёт… хоть они и в своих капюшонах, да плащи до пят, а сердце биться начинает отчаянно.

Тата приложила руку, и все так и увидели её большое розовое сердце, весело прыгающее, как мячик.

– Жук снял с луки мешок и спустил его на землю, а меняла сейчас ко мне и протягивает плетёнку… я уж и руку протянула, а слегка зажмурилась… потом глаза разлепила: капюшон низко сдвинут и сумка нечувствительно перешла в мою руку. Тут это и сделалось… Кобыла моя принюхалась, пригляделась да как испугается! Мигом встала свечкою, мешок вон у меня из рук, я заверещала, как белка. Муженёк мой, не будь плох, железной рукой схватил поводья моей Машеньки и удержал, хоть зарежьте, удержал…

Тата перегнулась над гаванью пирогов и похлопала мужа по сухому коричневому кулаку.

– Но вот напасть: коник с чего-то решил, что сделалось нехорошее… ну, будто напали на нас, и прогремел, и хвост поставил… сейчас в наступление. Жук принялся его урезонивать, да поди, с двумя справься… они у нас не маленькие, Бранка видали? Ну, и шарандарахнулся мой любезный друг, и протащил его верный жеребяка в шенкелях по полю – что товару передавил, ихних наседок спугнул! Аж до идолов дотащил, ей-Орсе. Правда, если бы я увидела идолов, то ума бы вконец решилась – так говорят. А всё же интересно.

Тата глубоко вздохнула и уже скучным голосом закончила:

– Ну, и провалялся мой муж без малого полгода. Менялы-то помогли мне взгромоздить его на Бранкова отца, который прочухал, наконец, что войны нету, да и хозяин слабым голосом ему команды подавал. За убыток ничего не взяли и всучили полную плетёнку взамен разбитых… тоже утешеньице, что свет не без добрых всяких. С той поры Машу спроворили циркачам – те люди хорошие и не оставят её, когда она уже и кланяться, да хвост трубой ставить не сможет. Славные люди и автомобиль у них славный, весь в позолоте.

И Тата продолжила рассказ уже про циркачей, но Карл во всё время беспечального её повествования молчавший и спокойно отдававший должное пирогам, прервал её:

– У меня от сухомятины язык колом встал, Тата. Нету ли у тебя щец или чего такого?

Тата с неохотой оборвала рассказ, заметив:

– Да ведь суточные.

– И то хорошо. – Сухо отвечал Карл.

Тата возобновила рассказ, поднялась и выставила миску со щами.

– Дни постные. – Извинилась она. – Так что я сказать вознамерилась? А… Сестрица она вам, товарищ инспектор?

– Нет. – Ответил Всеволод. – И я вовсе не инспектор, Тата.

Тата кивнула, подавая ложки, скорее, похожие на холодное оружие – их стёблышки были заострены и даже перехвачены маленькой гардой у ложа.

После еды, вежливо отвергнув предложение отдохнуть (вполне искреннее, хотя Всеволоду и показалось, что отказ был принят Карлом не без хорошо замаскированного вздоха облегчения), хозяин проводил их до машины, на редкость точно и ясно растолковав, как им добраться до заводов.

– Удачи, – добавил он, бровями заставляя съехать шляпу на лоб, – вам и сестрице вашей.

Он глубоко заглянул в глаза Всеволоду, прежде чем его собственные погрузились в тень его неизменной подружки.

Трое рыбаков, как один слитый силуэт, показались в конце улицы. Взгляд из-под шляпы поторопил Всеволода.

Объезжая село, они увидели чёрную кузню и красные огни внутри на длинных полосах металла.

Дело шло к Шестнадцатому Дню. Ну, вы знаете, как оно бывает. Бриджентис, почти не покидавшая потускневшего от скрытого волнения неба, на самые краткие часы уходила в лес или в холмы – как приходилось – и выныривала, увеличившаяся и сытая, как кошка, чтобы снова и снова, свернувшись клубком, плыть над машиной. Дорога стала до того гладенькой и бегучей, что даже Веде не приходилось язвить по поводу мастерства вождения. Настроение не соответствовало дороге. Веда думала о Пусике и скучала. Татины пироги истратились, несмотря на щедрость красавицы, к послеполудню послезавтрашнего дня. Сжевав последнюю корочку, Веда изрекла:

– Ты заметил пробки от шампанского?

– А? – Отозвался Всеволод.

– У них пробки от шампанского на ножки креслиц надеты.

– О-о… – Неопределённо заметил водила.

– По крайней мере, восемь бутылок они выпили.

– Семь.

– Что?

– Одна ножка обварена сургучом.

Веда искоса посмотрела на руль.

– А дорога-то, танцевать можно. – Холодно заметила она. – Стало быть, они женаты семь лет.

Брови водителя тихонько приподнялись и опустились.

– Да, хорошая.

– Кто?

Он повернул к ней лицо – брови на подобающем месте, – показал плечом за окошечко. Бриджентис к случаю оттолкнула жёлтое облако и глубоко заглянула в машину. Орс спускался за очень высокую неровную стену – похоже, не лес, а проехавший стороной город с невырубленными садами, задичавшими и жившими своей жизнью. Но это так – мелькнул и скрылся.