Александра Давыдова - Лихорадка

Я тоже собираюсь уходить, но вдруг кто-то хватает меня за рукав. Нет, не кто-то. Сам жрец снизошел до Мэй. Хотя обычно он всего лишь присылает сверток с семенами.

– Ты, Мэй, одна из тех, кто влияет на судьбу Большого мира.

Конечно, я фигура, и, судя по отношению поборников веры и даже ведьм – довольно значимая. Но что мне далекий Большой мир, если в этом, своем и родном, дела идут наперекосяк?

– Травку выращиваю, да. А потом ее фьють… и нет.

– Разбирают в миг. Товар-то у тебя самый лучший, – добродушно хмыкает десятник, стоящий рядом со жрецом. На груди воина знаки отличия. Вся грудь обвешана.

Вглядываюсь в глаза воина внимательней. Странно. Так долго быть преданным псом войны и все же сохранить в себе капельку добра…

Жрец перехватывает мой взгляд.

Внезапно догадываюсь, что старый лис читает мои мысли.

Старик всегда всё понимал. Временами кажется, что он не посредник между нами и Большим миром, ставленник богов, а сам – бог в дряхлом теле, присматривающий за неразумными детьми.

Только я и он знаем, что не все травы, мной выращенные, достаются жителям селенья. Далеко не все. Больше половины отдаю служке, который уносит их в церковь, жрецу. А тот сжигает травы на алтаре – в жертву богам Большого мира, в обмен на семена.

– Товар у тебя лучший, Мэй, – повторяет жрец. – Потому… ступай с миром, дитя, делай что должно. Не волнуйся, тебя голод не коснется. Главное, в своей работе не ошибись.

Когда я возвращаюсь, Карим уже дома. Я с разбегу бросаюсь к нему в объятия, прижимаюсь крепко, почти до боли. Мой, любимый, самый лучший… Никому не отдам. Ни людям, ни лесу.

– Сегодня без добычи. Два кролика в силках запутались, вот и все. Крупной дичи, увы… – оправдывается он, но вижу, хочет сказать что-то еще.

– Не беда, проживем, живой домой вернулся, уже хорошо, – говорю я.

– Знаешь, – переходит он на шепот, – я нашел в лесу, на дальней опушке…

И замолкает.

Оглядывается по сторонам. А зачем?

Кого боятся мне, травнице?

– Смотри, – наконец говорит Карим, а сам улыбается той детской простой улыбкой, что так редко бывает на его лице.

Бережно достает из походной сумки свернутую тряпицу.

Разворачивает.

На дощатом столе в прядях мха и лишайника поблескивает алой каплей ягодка. На тоненьком стебельке, совсем чахлый росток. Всего с парой нежных клейких листочков. Всего одна ягодка.

Привет из безмятежного и беззаботного детства.

– Я принес ее тебе, – слышу в его голосе удивительную нежность.

– Скажи, а там были еще такие? – спрашиваю я.

– Одна, и ту нашел случайно.

– Пополам не разделишь. Одна ягодка – одному человеку.

Я задумываюсь. Раз появилась одна, значит, появятся и другие. Возвращается старое славное время, когда наша земля могла родить без чужого благословения? Интересно, что скажет на это жрец.

– Карим, я могу посадить семечко из неё… – кошусь на ровные грядки злобоглазника и удавника, – но боюсь, она здесь просто не выживет. Поэтому лучше, если ты возьмешь ягоду себе.

– Это подарок, – шепчет он обиженно.

– Я понимаю, но тебе ягодка гораздо важнее. Просто поверь.

Карим мне верит. Не может не верить. Ведь совсем недавно он получил настойку истинного любовня.

Зажмуривается, давит губами ягодку.

Я вздыхаю. Теперь он точно меня не бросит, что бы там ни твердили завистники. Не уйдет налево, как сулили мне в словах сглаза давнего. Ведь совесть – не любовь, из души так просто не выжжешь.

– Дурные вести. Дурные. Урожая может и не быть, – говорит жрец. Лицо старца мрачно, взгляд цепко ползает по лицам прихожан. Все отворачиваются, боятся.

– Нужна жертва. Чтобы поняли боги – не просто так нам жатва дается. Не бездумно ждем милостей от Большого мира, а просим от всей души. От всего сердца. От всей жизни.

Воины подходят к одной из ведьм. Старец задумчиво качает головой.

Ведьма бледнеет.

Раздается кашель. И сбивчивый шепот, что звучит в церковной тишине громче, чем пронзительный птичий крик на заре.

Проклятая совесть! Никогда не знаешь, каким боком вылезет. Вот и вылезло. Плод маленький, аленький. А кровью большой обернется.

– Толку от нее. Боги пресытились злом, – выдавливает из себя Карим.

Старец внимательно смотрит на охотника. Лучшего охотника поселения. Бывшего лучшего охотника. Бывшего…

Карим боится посмотреть на меня.

– Меня берите, – медленно произносит он.

Эх, ягода-совесть. Редкий для наших мест росток, замешанный с любовным зельем, приносит страшные плоды.

Ладони воинов падают на плечи охотника. Тот бледен, но слово произнесено.

– Боги желают этой жертвы, – провозглашает жрец.

Невидящим взглядом смотрю, как уводят моего мужа. Не могу поверить в происходящее, не могу принять его, не верю – ведь все толченые корешки веровника достались другим.

В груди только жалкий жалобный клекот. И бессилие.

Затем бессилие сменяется злостью и отчаянием. Теми, что долгое время старательно взращивалось на моих грядках. Но моя ли в том вина?

Проклинаю большой мир. Жреца. Поселенцев. Себя.

– Ступай, дитя мое, боги сделали свой выбор, – говорит жрец тихо, но с силой в голосе.

Послушно разворачиваюсь и ухожу.

На деревянных ногах возвращаюсь домой. Больше мне идти некуда.

Окидываю ненавидящим взглядом ростки. Злоба, ненависть, зависть, недоверие. Нежная поросль побегов, ломкие хрупкие шипы. Ядовитые цветки подлости и мести доверчиво тянут ко мне лепестки. Что-то шепчут липкими тонкими голосами…

Я слишком долго выращивала то, чему в жизни нашего мира не должно быть места. А уж тем более – в моей жизни. В нашей.

Закрываю глаза. На внутренней стороне век пляшут огненные всполохи. Мольба, ужас и боль. Жуткая, чудовищная боль. И новые, свежие царапины на столбе.

Тело изгибается, бьется в конвульсиях.

Толпа вокруг затихла.

Еще я вижу жреца. Подлая, мерзкая старая лиса.

Боги! Невидимые сущности, что управляют мирами и пожирают все подряд, хорошее и плохое!

Будет вам засев.

Я травница. В моих жилах кровь десятков поколений знахарей, опыт веков.

Бесконечные грядки с нежной порослью тянут ко мне листочки.

Истерически хохочу.

Поднимаю руки. Сила струится сквозь пальцы. Сила, что дана только нам и что взращивает плоды во время свое. «Это время пришло!» – кричу я травинкам и былинкам. И они тянутся к жидкому солнцу, наливаются силой. Ломают горшки, пробивают почву, широко раскидывают могучие ветви.

Боги, вы хотели жертву?

Получайте.

С моих пальцев струится живительный огонь. Стою уже посреди огромной зеленой рощи. Гибельной. Смертельной для всего живого. Ноострые шипы и ядовитые запахи не властны надо мной. Ведь год за годом я впитывала в себя частичку каждого ростка.