Александра Давыдова - Лихорадка

Потом начинает говорить моя кровь. Поколения предков, что жили в мире, любви и согласии, начинают говорить в моем сердце. Что же ты творишь, непутевая? Взгляни на дело рук своих!

Кровь нестерпимо жжет и горит в венах, мне жарко и страшно.

Лес начинает пылать.

Он еще шепчет недоуменно – за что, как же, это же ты взрастила нас, зачем?

А я бегу на площадь. Оставив свое чудовищное дитя погибать в огне.

На столб сквозь разрыв в тучах падает солнечный луч.

Он все ярче и ярче. Наверное, виноваты мои слезы. Но нет. Над толпой проносится удивленный шепот. И вздох облегчения.

Тонкий луч превращается в столб огня. В центре – мой любимый. Он объят пламенем. Но не тем, что щедро жарит человечину.

Иным, нездешним огнем. Отсветом горящего леса.

Наконец огонь пропадает. Внезапно. И я знаю, что на краю деревни, где находится мой дом, затихла последняя искорка огня, пожравшего весь посев.

Нет больше ростков. Нет больше злой зеленой рощи.

– Боги отказались от жертвы, – раздается усталый голос жреца.

Толпа дружно выдыхает.

– Они отказались от жертвы у нас. И возьмут многократно в Большом мире.

Десятник бережно, очень бережно снимает Карима со столба.

– Я не осуждаю тебя. Но стоило ли оно того? – обращается ко мне жрец.

Смотрю на него невидящим взглядом, сквозь слезы.

– Стоило! – резко бросаю. И обнимаю Карима.

– Что ж. Тебе с этим жить, дитя, – вздыхает жрец. И на миг у меня перед глазами расцветает видение изБольшого мира.

Я вижу: огонь и дым, взрывы, ползущие на гусеницах железные коробки, сеющие смерть и панику. Рушащиеся дома и плачущих детей. Знамена с крестами и звездами. Черный дым из гигантских труб и толпы народа в полосатых одеждах. Над всем этим фигурка человечка с короткими усиками и челкой. И ряды, ряды марширующих легионов. Леса знамен и железа.

Ростки дали всходы.

Наша жизнь – палка о двух концах. Сделанное здесь отзывается там, и наоборот.

Что сеем, то и пожинаем.

Я иду домой. Теплая рука Карима, моего Карима, живого, обнимает меня.

Я счастлива. Впереди маячит наша долгая счастливая жизнь. Где-то там, очень далеко. Возле калитки пробивается знакомый росток. Дрожит на ветру тонкий стебелек. Доверчиво светится алым ягодка совести. Пока никто не видит, давлю ее сапожком. Ни к чему мне замахиваться на великое.

Протяжный гудок, победительный трубный глас дает начало новому дню. В рассветном сумраке людские потоки – движущиеся змеи очередей – стягиваются к проходной. Завод втягивает их в себя, будто составленный из кирпича, бетона и клепаного металла фантастический обжора, индустриальный гаргантюа. Глотки его труб извергают клубы черного дыма. Мелкие частицы пепла и сажи черной метелью танцуют в воздухе.

Завод полнится движением и жизнью. С лязгом смыкаются на железе лезвия ножниц, с натужным скрипом вращают пеликаньими головами краны, хищными клювами хватая неподъемные тяжести. Слитный танец машин, шипение плавящегося олова. Жар раскаленных добела печей, веселый бег гаек и шайб, болтов и винтов по жадным языкам конвейеров.

В клубах дыма, в знойном мареве – грохочет, урчит, ревет и щелкает, лязгает и бряцает завод.

Иван Клодин стоит на узком балконе, опоясывающем центральный цех. После подъема его мучает одышка, и сердце побаливает – но боль эта сладкая. Тридцать лет назад он – худой, вечноголодный парнишка – затаскивал сюда детали станков, пыльные и жирные от смазки, проводил по лбу грязной рукой и щурился на лучи солнца, пробивающиеся сквозь дырявую крышу. И – гляди ж ты! – справились. Залатали кровлю, собрали машины, и пусть возле них встали совсем еще пацаны, женщины и старики – зажил завод!

Пока не кончилась война, исправно снабжал фронт линзами для прицелов и биноклей, а потом – оброс корпусами, раздался вширь, и по всей стране побежали по рельсам вагоны – не просто со шлифованным стеклом – телескопы и микроскопы, биохимические лабораторные комплексы и центрифуги, сложные приборы и самые простые, хрупкие мензурки. Ивану, который проработал на заводе от звонка до звонка три десятка лет, поднявшись от неумехи-рабочего до начальника отдела автоматизации, кажется, что каждая деталь здесь – это часть его сердца. Поэтому пусть болит.

Сейчас он последний раз окинет взглядом станки и людей, копошащихся у них, как работящие муравьи, и спустится вниз. Погрузится в суету, горячий воздух, гомон, лязганье, разговоры, проблемы… И вынырнет лишь под вечер. Устало прошагает проходную, сядет в машину, будет дремать, прислонившись виском к стеклу, пока водитель гонит через весь город. Затем подъезд с высокими потолками, звонок, замирающей в глубине квартиры, любимые дочки – «Папа, папочка вернулся!» – запах рыбного пирога, серебро и хрусталь в горке и теплый свет в столовой. Разговор с женой – привычные, ничего не значащие фразы. Сон – на белоснежных простынях, пахнущих лавандой. А с утра – обжигаясь чаем, краем глаза – в окно, не приехала ли машина, жена: «Ох, угробишь ты себя на этой работе, Ваня-а-а-а…» Размеренная, правильная жизнь.

Пример для подражания. Личный водитель, четырехкомнатная квартира и безупречный моральный облик.

Какими глазами смотрят на него молоденькие девушки! И Дашенька с проходной, и Валюша – в столовой, и… Клодин замирает на секунду, увидев в толпе незнакомую фигурку. Новая учетчица – черный локон из-под накрахмаленного платка, нежный овал лица, широко расставленные миндалевидные глаза. И капризно надутые губки. Она поглядывает на Ивана исподлобья и медленно перекладывает блестящие детали. Работает с ленцой, неточно, неаккуратно. Когда Клодин видит подобное отношение к работе, у него начинает сводить скулы и хочется сразу же сделать внушение. Но сейчас он лишь открывает… и закрывает рот, как рыба, внезапно вытащенная на берег.

* * *

Тонкие пальчики Тони Смарагдовой перепачканы чернилами, крепко сжимают перьевую ручку. Перо скрипит по бумаге, шуршат страницы табели.

Тоня ведет счет изделиям, отмечает время приемки.

Смахнула со лба непослушную прядь цвета воронова крыла. Зажмурившись, чихнула. Потерла курносый носик, оставив на нем чернильное пятнышко.

Девушка ведет счет деталям – и за ним будто видится ей – и бег «москвичей» по широким трассам родной страны, и кудрявые главы черемухи в росе. Воздух напоен солнцем, по пашням тянутся тяжелые трактора и комбайны, зеленятся луга и белеют античными колоннадами дворцы культуры, кипит жизнь в райкомах и чайных, на спортплощадках и проспектах, пламенеют лозунги и ослепительно-белым по синему чертят авиатурбины… Крепнет Советская страна, колосятся ее поля, растут ввысь ее заводы.