Ольга Елизарович - Тихая сапа

Позволив пятиклассникам рассесться кто где хотел (временно, конечно) и самовластно возвышаясь у заваленного букетами учительского стола, Нина Николаевна наблюдала их манёвры сузившимися зелёными глазами, и её пухлые, ярко-алой помады губы чуть-чуть кривились брезгливой усмешкой. Впрочем, когда её взгляд падал не на узурпаторов, как она называла всех этих пришлых, а на родных учеников, её первенцев на педагогическом поприще, она мгновенно теплела, встречая их покорные обожающие глазки. Ах, как она была счастлива в своём маленьком королевстве эти четыре года! С каким мастерством превратила она застенчивых ушастых первоклассников в своих верноподданных. Их матери стали её приятельницами, особенно те, кто работал в магазинах и поликлинике; их отцы с восхищением внимали ей на родительских собраниях, наперебой предлагая помощь в обустройстве класса.

С предпоследней парты в первом ряду ласково блеснул ей синими глазами Данилка Марков – её особенный любимец, истинный ангел с кудрями цвета бледного золота – чем не Сергей Есенин!.. Ишь, стервец, как далеко забрался! Ничего, один денёк пусть попрячется от неё ради праздничка. Зато Валерик Пригорков, примерный мальчик с аккуратно пришитым к форменному пиджачку свежим воротничком, послушно сидит прямо перед ней за первой партой. Будущий медалист. А почему бы и нет? Мама у него зубная протезистка. Рядом с ним прилежно внимает ей председатель совета отряда Галя Мозговая (в этом году опять надо будет её выбрать), отличница, всегда в курсе всех тайных и явных событий в классе, молодец. Мама у неё работает в обувном магазине.

Нина Николаевна перевела взгляд на задние парты, и сердце в ней заныло. Целых шесть дебилов! Почти что взрослые. Одному из них аж восемнадцатый год! Но, кажется, ничего, тихони. Кроме вон того длинного белобрысого. Его фамилия Маньяков, она запомнила на перекличке. Такую фамилию и вкупе с такой физиономией трудно не запомнить. Ишь, упёрся ей в глаза наглыми белесыми зенками! Будущий уголовник, можно не обладать даром ясновидения. Но это мы ещё посмотрим, кто кого переглядит! Уж она-то умеет обращаться с этими волчьими выкормышами. Ноздри у ней затрепетали от предстоящего поединка.

– Маньяков! – резко бросила Редина, одновременно сильно расширив глаза. – Ты почему это без пионерского галстука?

– Забыл… – неопределённо отозвался тот и опустил глаза, видимо, не ожидавший, что математичка уже знает его фамилию.

– Завтра чтоб был одет, как ученик, с галстуком и с белым воротничком, ясно?… Отвечай, когда я спрашиваю.

– Ясно.

В третьем ряду Нина Николаевна заметила Надюшу Дюжеву, спокойную, на редкость самостоятельную девочку с длинной толстой косой, свою в некотором роде соперницу за влияние в классе. Мать Нади, немолодая вдова, работает станочницей на заводе, и девочке с малых лет пришлось впрягаться на равных в домашнее хозяйство. Может, поэтому она так рано повзрослела? Нина Николаевна любила ощущать особый холодок азарта, возникавший в душе при пикировках со строптивыми учениками. Подобные умники придают жизни вкус. Особенно потому, что находятся в полной твоей власти. Дюжева как раз из таких… Но что это! Рядом с Надей сидела Ира Абубекова! Вот так метаморфоза! А где же Галя Залётко, дочка почтарши, неразлей-вода с Дюжевой все прошлые четыре года? Ах вон она где, за второй партой у окна… Тут Нина Николаевна так и подобралась от неожиданности. Рядом с Залётко восседала чужачка! Как, пронырливая очкастая узурпаторша уже успела подлизаться к её кровной ученице? Да и сроду не было у неё в классе очкариков! Нине Николаевне показалось, что её предали. Ревнивое желание «отделить агнцев от козлищ» вызвало вспышку безотчётного гнева. Однако, «пронырливая» незнакомка имела донельзя отрешённый вид. Очки, косо сидевшие на остром носике, были направлены куда-то вверх, но не к портрету Вождя над классной доской, а просто в пустую стену. И это в то время как в классе находится учитель, то есть я! Хорошо, что у Нины Николаевны прекрасная память, и она запомнила на перекличке фамилию этой уродины.

– Долохова! – внезапно выстрелила она и с удовольствием заметила, как вздрогнула девчонка. – Али заскучала, красна девица?

Родные ученики охотно засмеялись. Я поднялась с места, продолжая смотреть мимо Нины Николаевны. Обыкновенная детская внешность: за ушами две коски оловянного цвета, завязанные капроновыми лентами, белый школьный фартук, как у всех, красный галстук. Чем же это так раздражает классную руководительницу?

– Когда разговариваешь с учителем, надо смотреть на меня, – назидательно изрекла Редина и, когда я уставилась ей в подбородок, закончила: – Сядь!.. Завтра всех рассажу как следует. Чтоб в переглядки на уроках не играли. Спрашивать буду – о-го-го!.. – и она погрозила замершему классу пальцем.

Галька Залётко оказалась для меня подарком судьбы – она тоже любила играть в куклы. А поскольку пристрастие это считалось постыдным для таких взрослых девочек, то мы с Галькой сразу же оказались повязаны страшной тайной. Кукол у Гальки никогда не было, зато у меня их хватало с избытком, считая и самодельные. И в те дни, когда у меня не было занятий на пианино, а у Гальки – особо крупных дел по хозяйству, мы собирались после школьных уроков вместе, чтобы предаваться своей всепоглощающей страсти, пока родителей не было дома. Самое ценное в Гальке было то, что она могла вести мужскую партию. Я была способна играть только за Принцессу, самозабвенно переливая в куклу всё своё существо. Галька же не только была за Принца. Её воображением оживали также вспомогательные герои: злые родители, которых изображал наряженный для достоверности в жилетку грузовик на задних колёсах, а также Дурак, домогавшийся Принцессы. Второстепенные персонажи постоянно мешали произойти самому важному событию всей игры – объяснению в любви. И каждый раз, когда Принцесса начинала дрожать у меня в руке в ожидании заветных слов, а Принц начинал неподдельно заикаться, и в комнате становилось тихо-тихо, как перед великим свершением, Галька вдруг хватала Дурака, который немедленно попадал в некую дурацкую ситуацию, и обе артистки начинали истошно хохотать и дубасить Дурилу, гоняясь друг за дружкой по квартире.

– И когда только он ей признается? – вздыхая, сетовала я после потасовки.

– Признается, – с сознанием большой ответственности отвечала Галька и зябко ёжилась.

Между тем Галькины школьные успехи резко шли на убыль. Слишком рано ввергнутая в унылую прозу жизни (без отца), подсунувшую ей рабочего ишака вместо розового коня детства, Галька вдруг очнулась от небытия, и небывалые эмоции затопили её. Она грезила наяву дальнейшими кукольными событиями, и это стало единственным источником её существования. Вместо переписывания упражнений по русскому языку, она строчила в тетрадках невообразимые «сценарии» – некие варева из обрывков детских кинофильмов, радиопередач и книжек. Наиболее драматические места получались у неё самыми дурашливыми. Ибо совладать с неистовым волнением в подобные мгновения невозможно, и такие мелочи, как правописание и порядок слов, немедленно выходят из-под контроля. И тогда «дерево» само собой превращается в «дурево», «поскакал» – в «покакал», и это ещё не самые острые камни преткновения, безжалостно перекорёживающие слёзы восторга в гримасу гомерического хохота.