Ольга Елизарович - Тихая сапа

И потому я прочно и безучастно стояла в стороне от всего, что делалось вокруг, не имея никакого представления о том, что за люди мои одноклассники. Все они были невозделанной массой, назойливо пытающейся вторгнуться в мой ухоженный мир. А вся остальная школа была попросту «terra incognita», существование которой имело не более значения, чем какая-нибудь колония бактерий, выращенная в лаборатории имярек.

Мои глаза видели только одно – книгу, моя душа молилась только этой святыне. Книга всегда сопровождала меня и каждое мгновение готова была взять меня к себе. Я держала её так, словно обнимала любимое существо.

Что это были за книги, никто не знал. Они всегда были тщательно обёрнуты в бумагу, всегда ревниво охраняемы от любопытных взоров. Не только узнать заглавие, но даже прочесть хоть одно слово не было никакой возможности.

Я не любила признаваться, что именно я читаю, даже отцу, который следил за этим важным процессом и методически снабжал меня «трудными» классиками из библиотеки своего института. Но если, отложив в сторону Диккенса, я вцеплялась в любимый роман, признаться в этом было так же позорно, как исповедь или казнь.

Каждую перемену я пряталась в уборную – единственное недоступное мальчишкам место – и хорошо, что звонок на следующий урок длили целую минуту, иначе не избежать бы мне четвёрки по поведению за опоздания!

Я возвращалась к своей парте, пряча под фартуком книгу. И тут нередко происходило истинное чудо, к которому никак нельзя было привыкнуть. Это было чудо внезапного одушевления стихии:

– Долохова, дай списать задачку (дай лишнюю ручку, почитать учебник)? – человечьим голосом говорил Этот Самый.

И я неизменно расцветала, неизменно поражённая тем, что его вечный зык способен к столь выразительному звучанию. Ради такого превращения я была готова на большие жертвы.

Но злой дух был неподкупен. Ручки всегда возвращались мне изломанными, а учебники и тетради – испачканными. И сколько же было счастья в том, чтобы швырнуть их мне прямо в лицо! Каждый раз казалось, что такого буйного веселья я ещё не видывала.

Разыгрывать меня вообще было сущим удовольствием. Я никогда не задумывалась над тем, что правдоподобно, а что нет. Люди и их поступки были загадкой, которую у меня пока что не было никакой охоты разгадывать. Я твёрдо знала одно: все они объединены против меня самой природой и это их единственное занятие.

Поэтому даже девочки не могли иной раз удержаться от соблазна сказать мне:

– Сапа, уроков больше не будет. Айда по домам!

Этого было совершенно достаточно, чтобы я тут же покинула ненавистные двери школы.

Мне кажется, это и была самая главная причина всеобщего афронта. Они вынуждали меня повернуться, открыть глаза, подать голос – хоть как-то проявиться. Я же продолжала держать отчаянную оборону против вторжений своей подчёркнутой слепо-глухо-немотой. И теперь уже вряд ли можно понять, что было первично: их враждебность или моё отчуждение.

Любовь Ивановна, молоденькая учительница ботаники, задерживается. В классе такой шум, что непривычному уху стало бы невмоготу. Тощий белобрысый балбес Маньяков, неизвестно от кого унаследовавший столь отталкивающую фамилию, вот уже третий год восседает за передней партой (чтобы был на виду), завалив всё место у доски огромными костлявыми ногами. Вокруг расположились «сопровождающие его лица». Все гыгычут с нарочито гнусными подхрюкиваниями, наблюдая, как Никифоров, которого все называли Не-кефиров, пытается поднести горящую спичку к косе Ирки Ивановой, из последних сил зубрящей учебник по ботанике. Курыханыч (на самом деле – Петухов) бомбардирует тряпкой для стирания с доски и без того умазанный портрет на стене. Тряпка повисает на раме в виде шляпы набекрень, и это действительно очень смешно.

Райка Храпова, которая посягнула размахнуться, чтобы дать Клещову пинка промеж ног (приём, горячо обсуждавшийся девочками на перемене), была тут же поймана за ногу и теперь, чуть не плача и подхватывая обеими руками короткую юбку, скачет на свободной ноге вслед за пострадавшим, который идёт между рядами и гнусит:

– Подайте убогой на пропитание!

Маркиз, «любимец публики», пристал к пылающей от волнения, смущения и смеха Ирке Громовой и под аккомпанемент звенящего хихиканья девчонок, дурашливо объясняется ей в любви, импровизируя Стиш. Стиш имеет громогласный успех. У меня против воли дрогнули губы и предательски поползли в улыбку, которая, впрочем, могла относиться и к очередному роману Майн Рида, прижатому к щели в парте.

Верный Аркаша следит за тем, чтобы никто не подносил спичек к моим волосам. Бывают же на земле такие хорошие люди! Наверно, именно благодаря ему, у меня на всю жизнь осталось нежное отношение к толстым мужчинам.

– Идёт! – вбегает в класс Ирка Маркова, по собственной инициативе стоявшая на стрёме, ради того чтобы иметь возможность первой выкрикнуть столь важную весть. Она – не более чем его однофамилица и потому не удостоена пышного титула. Её называют Морковкой.

– «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь», – пропел Маркиз намеренно громко, так что вошедшая Любовь Ивановна определённо слышала его.

Однако, ботаничка отнюдь не расположена шутить. Прежде всего она испуганно пытается снять безобразие с Портрета Вождя. Привстаёт на самые остренькие лакированные цыпочки, тянется указкой. Нет, не достать. Она просительно оглядывается на Маньякова, который чуть не вдвое выше её, но в плоских рыбьих глазах с белесыми ресницами – полное отсутствие. Любовь Ивановна не сдаётся – не дай Бог кто-нибудь заглянет в класс и заметит! Она пытается потрясти Портрет снизу указкой. И на свою голову! Из-за Портрета вываливается целый склад тряпок, и класс ревёт, как стадо бизонов.

Я на мгновение подняла голову, равнодушный взгляд мой зафиксировал беснующиеся лица двух мальчишек в соседнем ряду и снова исчез под партой.

– Сейчас пойдёт к доске, – говорит учительница и с тоской замечает сразу же поднявшуюся руку.

– Пойдёт отвечать, – не отводя глаз от классного журнала, хитрит она, но не надеется.

– Любовь Ивановна, Саша поднял руку, – подсказывает услужливая Морковка.

– Ты что, Брюханов? Ну, иди отвечать.

– Нет, я только спросить хочу. Можно мне пересесть? А то у Абасова носки воняют.

– Садись куда хочешь. Пойдёт отвечать…

– Ой, а здесь парта сломана. Можно я на другое место сяду?

– Садись куда хочешь, только успокойся.

– А больше нету свободных мест. Можно я…

– Да замолчи же ты наконец! Что за олух такой навязался на мою шею!

– А вы не кричите. Вы в советской школе находитесь. Я могу неправильно воспитаться. У меня вот нога болит, а я всё стою, её утруждаю. Даже посидеть негде.