Ольга Елизарович - Тихая сапа

Но страшнее всех был Этот Самый. У него была непомерно трудная для русского произношения многосогласная фамилия, и поэтому, прежде чем вызвать его к доске, учителя нередко морщились и говорили: «Ну…. этот самый…»

Я знала его ещё в детском саду. Моя кровать стояла вплотную к его кровати, и в тихий час я всегда с любопытством и страхом ждала, лёжа с зажмуренными глазами, как сначала станет совсем-совсем тихо в палате, потом произойдёт какое-то неуловимое движение на соседней постели, а потом едва заметно дрогнет моё одеяло и ужом скользнёт под него маленькая горячая рука, всё ближе, ближе… На соседней постели груда одеял, из-под которой единственно виден чёрный глаз с немым напряжённым вопросом, он так и вцепился мне в лицо. Но мои глаза стали как нарисованные, и всё лицо белеет мёртвым застывшим пятном. Уж притаился. Пополз. Опять стоп. Я понимала, что он доползёт. Но что будет потом – не знал никто.

Это случилось всего два или три раза. Вскоре он перестал ходить в детский сад. Наверно, их семья уже тогда переехала в новый город. Узнал ли он меня теперь, было неясно. Я надеялась, что нет, ведь прошло больше шести лет, притом в детсаду я была без очков и без кос.

Как бы там ни было, а в школе он насмехался надо мной больше всех. Стоило мне только попасть в поле его зрения, как в нём словно срабатывал некий рубильник. Он словно возложил на себя обязанности, которые исполнял с неиссякаемым рвением.

– Тихая Сапа! – завидя меня, ликовал он, набирая скорость с другого конца коридора.

И, не ограничившись этим, принимался нараспев повторять двадцать, сто, тысячу раз одно и то же, начиная с самого нижнего «ля» субконтроктавы и кончая самым верхним, какое только можно себе вообразить, ультразвуковым «ля»:

– Тихая Сапа! Тихая Сапа!

В то же время он успевал произвести передо мной некий ритуальный танец, состоящий из бешеного кружения, подскакивания к потолку, с таким высоким вскидыванием ног, что я не сомневалась – в следующую же минуту очкам не сдобровать. Я застывала на месте, прижавшись к стене, считая ниже своего достоинства даже заслонить лицо рукой, ибо от камнепада нет спасения, силясь разгадать, что надо от меня этому длинноногому, донельзя счастливому существу.

К счастью, иногда появлялся олигофрен Аркаша, мой сосед по парте, большой и толстый, с аккуратно заправленным в жилетку пионерским галстуком, любящий сморкаться и вытирать губы большим белым платком. Ребята часто кричали ему: «Аркаша, вытри нос!» – и он послушно вытирал хоть по нескольку раз к ряду, каждый раз тщательно складывая и убирая платок в карман. Его миссия по отношению ко мне состояла в том, что он немедленно принимал огонь на себя. Защитительную речь он начинал весьма резонно, своим рассудительным глуховатым голосом старой бабушки:

– Девочек обижать нельзя, это плохо, очень плохо.

– А почему? – неподдельно заинтересовывался обидчик, и беседа текла поистине нескончаемо.

Мои одноклассники в тот год учёбы в Филиале чётко распадались на два подвида: двенадцатилетние жертвы «опережающих темпов строительства» и шестнадцатилетние жертвы родителей-алкоголиков. Причин этого я не искала, принимая окружающий мир как непреложную данность. Однако, нескончаемые беседы учителей с кем-нибудь из великовозрастных об извечной проблеме «а» и «б», действовали весьма изматывающе, и я скоро нашла единственно возможный выход из положения. Заложив в парту раскрытую книгу, прижимала её изнутри к щели между откидной и неподвижной крышкой, и там отлично просматривалась одна строка. Оставалось только по мере надобности сдвигать книгу под партой левой рукой. В то же время передо мной на парте лежала раскрытая тетрадь, а правая рука держала наготове чернильную авторучку. Концы пионерского галстука при этом приходилось засовывать за пелерину фартука, чтобы не падали на интересную щель, хотя это считалось нарушением формы. Таким образом бестолковые разборки у доски отступали в небытие. Жаль только, что не навсегда.

– Долохова! – крикнет внезапно Вера Терентьевна на уроке географии.

От неожиданности я резко вздрагивала, в смятении оглядываясь на учительницу и силясь уразуметь, что от меня требуется. Этот испуг выводил географичку из себя. Неужели уж у неё такой противный голос, что дети пугаются! Я поспешно выбиралась из-за парты и молча ждала, когда иссякнет поток учительского негодования.

Несколько раз Вера Терентьевна еле удерживалась от соблазна причислить меня к списку олигофренов, однако, заметив, что я отвечаю вполне сносно, если повторить вопрос два раза и поспокойнее, она примирилась с моими странностями. Подойти же и выяснить, почему я весь урок напряжённо гляжу в раскрытую передо мной тетрадь, она почему-то не стремилась. Впрочем, ей и без того было впору схватиться за голову и бежать отсюда без оглядки. Слава Богу, хоть девочки сидят тихо!

Вот тогда мне и стал помогать Аркаша, сосед по парте. К делу моего перевоспитания, порученному Врединой, он приступил на первом же совместном уроке, обхватив мне под партой ногами правую голень. Когда же я попыталась её высвободить, рассудительно произнёс:

– Я держу тебя в объятиях.

Я поняла, что освободиться незаметно и без затяжной борьбы не удастся, и предпочла мирное сосуществование, хоть и со стиснутой ногой. К счастью, пленение обошлось без дальнейшей экспансии и неожиданно оказалось даже приятным. Моя покладистость вскоре была вознаграждена: Аркаша стал по мере сил защищать меня от мальчишек, повсеместно неравнодушных к очкам. Его суждения вызывали такие захватывающе непредсказуемые диалоги, что моя персона попросту меркла рядом с ним. Его талант становился особенно заметен при большом скоплении зрителей и каждое его слово, подхваченное и расцвеченное множеством уст, обретало особый смак. Здесь, наверно, проявилась извечная русская страсть к юродивым.

Кроме того, он стал спасать меня от внезапных налётов учителей. К сожалению, подсказать заданный вопрос не мог, его память не вмещала столько посторонних слов, зато быстрым сжатием колен он предупреждал о том, что ко мне обращено высочайшее внимание.

Одну только Вредину обмануть было невозможно. Уж она-то ловила малейшее движение в классе. Её взгляд, словно хлыст, мурашками ходил по трепещущим спинам. Какие уж тут романы во сне и наяву!

Впрочем, в её присутствии я и не помышляла о романах. Вредина была чуть ли не единственным человеком во всей школе, способным пробудить меня от грёз. Её широкомасштабные боевые операции, достойные генерала армии, увлекали, как настоящее сражение. И – я боялась её! Но не столько её насмешек или её взрослой учительской власти – я боялась оказаться безоружной перед ней. Боялась увидеть в беспощадных ледяных глазах презрение. И потому не было предмета, которому я уделяла бы больше сил, чем алгебре и геометрии, скрупулёзно постигая эту изящнейшую игру в знаки и буквы. На уроках Нины Николаевны я страстно ждала своего выхода на сцену, надеясь снискать её одобрение. Но она неизменно была занята другими. Звенел звонок с урока, Редина выгоняла всех из класса, а я снова погружалась в свой очарованный сон, как сказочная принцесса, уснувшая от того, что её слишком больно укололи в этой жизни.