Ольга Елизарович - Тихая сапа

– Ну что, Долохова, рассказывай, как ты дошла до жизни такой, – вяло, но с притаившейся в голосе угрозой начала одна из них, толстая девица из старшего класса с пионерским галстуком на взрослой, как у тётьки, груди. – Кстати, а почему у тебя галстук засунут за фартук? Это же частица родного знамени, а ты обращаешься с ним, как с… – она брезгливо выпятила губы.

Все они как будто принадлежали к особой породе людей: не дети и не взрослые, и может быть даже вовсе и не люди, а некие неведомые технические культуры. Опасность, исходившая от них, была безотчётной, но живо ощутимой. У них не было лиц, не было различий, они были словно одного пола и говорили одинаковыми фразами, которые складывали из одних и тех же блоков. Даже шутки у них были именно теми, которые употребляются в данной ситуации. Обращаясь ко мне, они обязательно повторяли мою фамилию, словно тыча ею мне в лицо, так что под конец она стала мне отвратительна. После каждого вопроса обязательно добавляли: поняла? Словно считая меня слабоумной или тугой на ухо. Я молчала, надеясь, что им надоест играть свою странную роль. Им надоело.

– Ну, что постановим? – с отвращением спросил один из них.

– Пускай даст обещание, что исправится.

– Даёшь обещание исправиться, Долохова? – с той же ленивой требовательностью обратились ко мне.

Я молчала, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать нового камнепада.

– Отвечай, Долохова, когда тебя спрашивают твои товарищи.

Неужели они и вправду считают, что я им после всего сказанного – товарищ?

– Ладно, хватит с неё, ребята, я напишу в протоколе, что ей поставили на вид, она созналась и дала обещание.

– Можешь идти, Долохова. Подумай о своём поведении и сделай соответствующие выводы, поняла? И про свой пионерский галстук не забывай, поняла? – методично закончили своё дело роботы в красных галстуках.

Я вышла, тяжело переставляя ноги, словно робот.

Однако дело о пионерской дружбе тем не закончилось. Мать потребовала с Гальки обещание не только не разговаривать со мной, но даже не подходить близко, и всем знакомым ребятам дала наказ строжайше следить за соблюдением Галькой этого запрета. Такие необычные обязанности вызвали в классе самый горячий интерес, и контроль установился поистине образцовый, особенно со стороны мальчишек. Однажды на перемене я только попробовала сказать Гальке два слова, как отовсюду примчались «обеспокоенные» одноклассники и принялись растаскивать нас врукопашную. Оказаться в центре внимания всего класса было для меня отнюдь не огорчительно, и я, подпустив патетики в голос, стала театрально простирать к ней руки, восклицая и прощаясь навеки. Но вся суть была в другом: сзади, сжимая меня за локти, моим оттаскиванием увлечённо занялся сам Данилка Марков, Маркиз, как его называли все в классе, и это уже напоминало похищение принцессы.

Вскоре Галя Залётко серьёзно заболела и оказалась в больнице вплоть до Нового года. Во втором полугодии мать перевела её в какую-то школу в другом районе – «от греха подальше», и она стала ездить туда на электричке. Но стала ли она в результате лучше учиться, мне ни разу так и не пришло в голову спросить, хотя мы всё равно тайком встречались.

Мы вместе гуляли где-нибудь подальше от своего двора, но зайти ко мне в гости Галька больше не осмелилась никогда: слишком много окон было в новых пятиэтажных домах.

Так бедным кукольным влюблённым и не довелось объясниться.

Вспоминая обо всём этом теперь, я вдруг задумалась – а почему Галька всегда выбирала на роль родителей грузовик?

Нелюбовь классной не трогала меня. Я её попросту не осознавала. Взрослые пока что казались непогрешимыми. У них был только один недостаток: бессилие перед хулиганами. Этим плачевным недостатком обладали даже мои родители. А то, что Нина Николаевна одним своим видом могла осадить самых отпетых, было в моих глазах высочайшим достоинством, заслуживающим безоговорочной признательности. Я, конечно, не подозревала, что её нерасположение являлось в большой степени причиной моего неуспеха среди одноклассников. Потому что этот неуспех я пожинала далеко не впервые, в нём была даже закономерность. Меня не любили воспитательницы в детском саду, не любила первая учительница Анна Гавриловна, которую я обожала; подозрительно относились вожатые в пионерских лагерях. Так бывало везде, где вместо людей были товарищи, а вместо дружеских компаний – коллективы.

Теперь-то я понимаю, что причиной была моя подслеповатость, не позволявшая мне копировать поведение окружающих, как другие дети. Ведь им стоило только глазом повести, чтобы понять, сердятся на них или нет. Ясно, что мои поступки наугад выглядели злостным непослушанием. Моё присутствие в коллективе затрудняло воспитателям поддерживать общий порядок, вынуждая их заниматься ещё и мной, в то время как надо было ежеминутно спасаться от озорников.

В школе к нелюбви учителей присоединились жесточайшие невзгоды от мальчишек, загонявшие меня в самый дальний, самый незаметный уголок. Я дивилась их поразительному единодушию, их монолитности и покорно ожидала всего самого страшного, не представляя, с какой стороны и в каком виде явится внезапная беда. Это у меня выбивали из рук портфель, отрабатывая удар ребром ладони, это меня забрасывали зимой снежками, обливали весной из лужи, заплёвывали жёванными бумажками из трубки. Это, наконец, вокруг меня каждую перемену с подвываниями скакал кто-нибудь из одноклассников, выкрикивая очередное прозвище. Впрочем, другим девочкам тоже доставалось – и снежков, и рогаток, – просто, в отличие от меняя, они держались единым фронтом и никогда не проявляли свойственного мне преступного безразличия к такой опасной стихии, как мальчишки, требующие постоянной боевой готовности.

Моя же реакция всегда оказывалась прямо противоположной: я знала по опыту, что попасть ударом по обидчику невозможно, ибо их ловкость не имела границ. И я всё более погружалась в свои книги и грёзы, почти переставая осматриваться по сторонам, зная, насколько это бесполезно. Я не принимала их, не пытаясь даже этого скрыть. Я не говорила их языком, не увлекалась их интересами, никого не замечала. Помню, как в седьмом классе в меня постоянно гасили мячом при игре в волейбол на уроке физкультуры. С моей стороны это было самое настоящее «подставление второй щеки» в действии. Я сидела, сосредоточенно глядя в пространство, в то время как другие девочки оглушительно «болели», подзадоривая «своих». Но даже жестокие «гашения» не могли заставить меня хоть немножечко уступить и хотя бы повернуть голову в сторону игроков.

Увы, девочки тоже были для меня неприемлемы. Их разговоры наводили скуку, их развлечения состояли только в том, чтобы обсуждать текущее. Они никогда не смеялись над чем-нибудь по-настоящему смешным, но только совместно хихикали по непонятным поводам. Они никогда не говорили о книгах, не играли в мяч (кроме как на уроке физкультуры), не катались на лыжах и велосипеде… Может быть просто потому, что ни у кого из них не было ни лыж, ни велосипеда.