М. Таргис - Сумеречная мелодия

– Разумеется, – улыбнулся Цеста. – Едем-ка в твой ресторан, я умираю с голоду!

Он с явной неохотой отпустил ее и полез в машину. Павел со вздохом снова забрался на заднее сиденье.

– Черт-те что! Сакра [6] Sakra! (чеш.) – Черт возьми! ! – Ян Ягла, здоровенный усатый ударник, нервно взялся за бутылку, обвел остальных вопросительным взглядом, пожал плечами и плеснул себе в рюмку еще порцию.

– Отравились вдвоем, сразу после концерта, при них еще лежал листок с цитатами из песни, – объяснял один из музыкантов другому. – Полиция считает, что они пели ее до самой смерти…

– Не знал, что в полиции работают такие романтики. Яд был быстродействующий? – цинично усмехнулся Хрдличка.

– Это который же случай? – с живым интересом спросил Владек Тунь, начинающий журналист, крутившийся среди богемной публики в надежде уловить свою грандиозную сенсацию.

– Глупости! – бросил Цеста, стоявший у окна ресторана и смотревший на переливающуюся огнями набережную и золотистые шапки осенних садов на другом берегу. – Никакой мистики тут нет, ее выдумываете вы сами!

– Восемнадцатый! – вдруг подал голос Штольц, посмотрев в записную книжку.

– Ты что, счет ведешь? – удивленно покосился на него Павел.

– Начал после седьмого случая, – фыркнул Штольц и убрал записную книжку в карман.

– Szomorú vasárnap, – напомнил Хрдличка, поигрывая бокалом – у него была привычка постоянно вертеть что-то в руках.

За столом внезапно стало тихо.

– Точно! – заметил кто-то.

Цеста посмотрел на них, скривился и снова отвернулся к окну.

– А я не понял! – жалобно воззвал Тунь. – Что это значит?

– Это по-венгерски, – произнес Ягла и залпом осушил очередную рюмку.

Музыканты молчали. Тунь переводил недоуменный взгляд с одного на другого.

– Это значит «Мрачное воскресенье», – наконец пояснил Павел. – Странно, что ты не знаешь. Может быть, будет понятнее, если я скажу Gloomy Sunday?

– Это песня Билли Холлидея?

– В общем, да.

Цеста хмыкнул, Хрдличка широко улыбнулся.

– Ее написал около двадцати лет назад один мадьяр, Режё Шереш, после того, как от него ушла девушка, – продолжал Павел.

– Ее называют гимном самоубийц, – подключился Хрдличка. – Сколько их было – семнадцать случаев?

– Да, кажется, семнадцать – так или иначе связанных с этой песней. Вроде ее даже запрещали. Что не помешало Режё продать песню на Запад, где она вызвала новую волну самоубийств.

– Все это – рекламная кампания, не более того, – бросил от окна Цеста.

– Девушка Режё вернулась к нему, но вскоре покончила с собой под эту же песню, – напомнил Павел.

Хрдличка мрачно усмехнулся.

– Она выходит на новой пластинке? – с интересом спросил Тунь, отыскивая в кармане блокнот.

– Если сделаем запись, – вздохнул Хрдличка. – Пока что все пробы нашу звезду не удовлетворяют.

– Если мы хотим соответствовать западному уровню, нам нужна приличная техника, – дернул плечом Цеста. – С нашей далеко не уедешь.

– Я тебе «Теслу» достану из Чехословакии, хочешь? – спросил Хрдличка.

– Знаете, что? – нервно оглядывая присутствующих, произнес Ягла. – Я эту чертову музыку больше играть не буду! – Протянув руку за бутылкой, он оглянулся в сторону Цесты и вздрогнул, обнаружив, что тот уже стоит возле его стула. – Ищите себе другого музыканта! – добавил Ягла уже не так уверенно, а потом едва не плачуще пожаловался: – Ну не могу я: как начну играть, все внутри так и скручивает, а потом весь вечер – как в воду опущенный.

Ягла замолчал под взглядом широко расставленных серых глаз, сейчас напоминавших расплавленную сталь.

– Можно и другого ударника найти, – тихо сказал Цеста, спокойно беря его одной рукой за запястье, а другой вынимая из пальцев Яглы бутылку. Тот мрачно допил жалкие остатки из рюмки.

– Пусть даже это так, – все так же тихо произнес Цеста, обводя окружающих блестящими глазами. – Пусть даже это не случайные совпадения. Если эта песня действует на людей с такой силой, значит… значит, Павел действительно создал шедевр! – он не глядя пододвинул себе стул и сел. – А что такое человеческая жизнь, пусть даже десяток жизней рядом с произведением искусства?

– Поразительно оригинальная мысль! – насмешливо заметил Хрдличка.

– В Бога вы не веруете, – с упреком бросил Ягла обоим и решительно пододвинул к себе бутылку.

– По-твоему, если песня убивает людей, то так тому и быть? Значит – хорошая песня? – ядовитым тоном поинтересовался Штольц, меряя Цесту прищуренным взглядом.

– Я хочу сказать, что искусство ценнее, чем жизнь, – ответил Цеста.

– Мы уже видывали военных гениев, которые чужие жизни ни во что не ставили! – напомнил Штольц со злостью.

– Мы видели и то, как люди отдавали жизни, чтобы защитить от бомбежек и мародеров коллекции Национального музея! – парировал Цеста.

– А потомки каждого из них могли бы создать в десять раз больше!

– Ну, парни, вы сейчас договоритесь… – проворчал один из музыкантов.

– Если бы мне довелось решать, стоит ли пустить в расход сотню человек ради одного произведения искусства… – прошипел Цеста.

– Вы действительно так считаете? – встрял Тунь, заботливо разглаживая еще чистую страничку в блокноте, но смешался, едва Цеста обратил к нему взгляд своих стальных глаз, и пробормотал: – Хотя, конечно, если картины старых мастеров или какая-нибудь там Венера…

– Или какой-нибудь там Пикассо, – добавил Павел.

– Любое произведение искусства, – отчеканил Цеста. – Пусть даже еще никто не доказал, что это – шедевр.

– Теоретизировать легко, – фыркнул Штольц.

– Олдо, успокойся и выпей, – посоветовал Павел, беря у официанта новую бутылку.

– Ты всегда его защищаешь! – огрызнулся Штольц.

Павел только пожал плечами, оделяя щедрыми порциями сидящих по бокам, в том числе увлеченного перепалкой Туня.

– Разговор шел, между прочим, о моей песне.

– А на практике ты бы свою жизнь ради бесталанного творения положил? – спросил Штольц Цесту.

Певец молчал, его улыбка казалась застывшей, словно приклеенная к лицу.

– Или жизнь близких! – включился в разговор Хрдличка, поднимая бокал с красным вином затянутой в перчатку рукой и любуясь цветом напитка на свет.

– Несомненно, – ответил Цеста.

– Прости, но так говорить может только очень молодой человек, – покачал головой Штольц.

– После сорок пятого года в нашей стране молодых людей не осталось, – медленно ответил Цеста. – А те, кто родились позже, еще не выросли.

– О! Это я зап-пишу, – не совсем четко объявил Тунь и, нацарапав пару слов, поднял глаза на Цесту. – А вы воевали?

Цеста опять промолчал, храня все ту же неопределнную улыбку, а Ягла вдруг издал странный глухой звук, всхлип, уходящий куда-то вовнутрь, словно в большую бочку: