L++ - Ибо богиня

– Я – не его девушка.

– Да знаю я, знаю.

Он всегда и всё про нее знал. Он всегда, сколько она себя помнила, с сопливого детства, был её опорой, последним редутом, финальной линией обороны – от злых подружек, от злых мальчишек, от злого мира, от злой матери. Даже эту комнату, её спальню, шесть лет назад выбрал для неё он. Небольшая, но на втором этаже, что означало – под самой крышей. А там – пожарная лестница… Её тайная тропа к детской свободе! А потом к недетской.

Да и вид на город из окна… с их холма… обалденный!

– А ты, папа? А тебе самому с ней не страшно?

– А я – её муж. Ссоры в семейной жизни необходимы. Истерики – тоже.

– Зачем?! – изумилась она.

Отец не спешил с ответом… Она почти услышала его мысль, почти увидела его грустную, его тёплую улыбку: «она же, в конце концов, уже „взрослая женщина“»:

– О, мы приличные люди, интеллигентные, вежливые. Потихоньку накапливается разный шлак – здесь недопоняли, тут промолчали, там стерпели… Торнадо выметает весь мусор. В истериках не выбираешь слов – если почти теряешь сознание, кричит бессознательное. А когда сознание возвращается, можно подумать, поанализировать, поискать компромиссы, поторговаться.

– Торговаться?

– Уж не тебе удивляться! Серьги из лунного агата у тебя как появились?

«Они называют это „торговлей“?! Это у них, может, и торговля, а у меня – подарок! Подарок… Подарок? – она задумалась, вспомнила себя, Стива, поморщилась, улыбнулась, – Но откуда они знают? Неужели нажаловался?!»

– Вы знаете?

– Знаем-знаем. После вашего разрыва предложили Стиву вернуть их. Отказался наотрез. И жена его, кстати, – тоже.

– И она знает?!

– А ты думала.

– А она-то почему?

– Сказала, что ты заработала.

– Я?!

– У него была яма. «Творческий кризис» это называется. Когда сомневаешься в себе, в своей профессии, в своём профессионализме, когда сомневаешься во всём. Жена ему помочь не могла. В их семье она создает уют и покой, а не творческое напряжение. Ты это напряжение – вернула. А сама ушла. Вовремя ушла. Очень вовремя.

Таня сжала ладонь отца:

– «Валечка»?

– Да, Валентина Курнякова, его модель, пробилась в верхнюю сотню года.

– Как же я её ненавижу!

– Ещё ненавидишь?

Таня не стала отвечать, наоборот, она спросила:

– Но почему?

Отец понял. Он её всегда понимал:

– Они все, все твои пластмейкеры, сразу же с нами связывались, а Стив так на коленях стоял. И не думай, что в каком-то фигуральном смысле. Цыпочка наша ему тогда приказала ладони по полу вытянуть и… и заехала ногой! Не по ним – вплотную: «Только посмей! Хоть её мозоли на её пятке коснешься – пальцы переломаю!»

– Но почему?! – опять спросила дочка.

– Потому что ты – не модель. Ты – из семьи мастеров. И сама – мастер.

– Не понимаю.

– Потом поймёшь. Всё, спи, – он отнял руку, а она опять почти увидела его улыбку, – Позволь немного о другом. Хочешь совет? Совет от взрослого мужчины взрослой женщине?

– Хочу, – осторожно проговорила взрослая дочь.

– Не загорай. Совсем и никогда. У тебя така-а-ая кожа!

Отец после этого «праздника жизни» начал брать её на светские приёмы, на деловые встречи, когда требовалось присутствие женщины, а матери было некогда. Жена поворчала-поворчала и… последовала его примеру.

Первую пластику Татьяна сделала только в двадцать один. Через неделю после дня полного своего совершеннолетия, тщательно обговорив всё с матерью и получив одобрение отца. Она только чуть подправила мочки ушей. Практически – лишь усилила их, чтоб можно было надеть тяжелые серьги. Чтоб, наконец, вдоволь поносить серёжки из лунного агата.

Её ближайшая подруга в это время тоже делала пластику и дорогущую: пыталась восстановить лицо, вернуть то, что было заложено генами – её индивидуальными, неповторимыми генами (второй размер груди – свой, родной, она вернула за год до того). Пластмейкер сделала, что могла, но подруженька только вздыхала, сравнивая отражения своего лица с отражением лица Танюхи: живое оно и есть живое, не кукольное… А настоящий релод исполняют лишь несколько человек на всей планете… И не за те деньги.

«Танюха» же тайком от подруги подмигивала зеркалу.

Она была хороша: тонюсенькая, светлая, лёгкая. Её волосы, убранные в тяжеленную косу – сияли, серые, с каре-зеленоватым ободком глаза – сияли, не тронутые помадой губы – сияли. А уж не тронутая загаром кожа…

Звёздные родители добавили ей статусности, обитание в стае – здравомыслия, общение со взрослыми мужчинами – здорового цинизма. Вот такой она и пришла в КОМКОН.

(– Она с ума сошла?! Запрети! Тебя она послушается.

Они разговаривали на кухне. Отец приучил-таки свою жену, что серьёзные разговоры в постели не продуктивны: «Понимаешь, должна быть минимальная дистанция и… – он улыбнулся… Как же она любила эту его улыбку! – и пространство для манёвра: встать, налить чаю, сделать глоток, открыть форточку…»

Он встал, открыл форточку. В их крохотном дворике у забора разливисто цвёл жасмин.

– Пожалуй, да. Наверное, послушалась бы.

– То есть ты ей хочешь позволить?! Почему?

– Не позволить ей играть с человеками… Как играешь ты… как я… Вот ты – бросишь своё шоу? Вот то-то же. И я не брошу своё.

– У тебя не шоу – у тебя искусство!

– Искусство заставлять людей смеяться и плакать. Искусство заставлять одних людей заставлять других смеяться и плакать. Искусство заставлять людей создавать условия, чтобы одни люди заставляли других смеяться и плакать… При чём тут искусство?

– «Тёмный мёд» – это искусство.

– Он провалился.

– В масс-показе, да. Но ты сам знаешь о потоке скачиваний. Четыре года прошло – он стабильно-высок. Даже идёт с небольшим плюсом. Ещё год-полтора, и постановка окупится. И пойдёт чистая прибыль. Долго, скорее всего, на десятилетия! Наши боссы уже умеют ждать. А считать они всегда умели. Тебе уже скоро – уже в следующем году! – можно будет составлять запрос на следующую проблемную постановку. С ещё большим бюджетом, – и жена попыталась скопировать улыбку мужа. У неё почти получилось. – Кажется, ты просто добивался, чтобы я тебя пожалела.

– Добивался. И добился… Я люблю, когда ты меня жалеешь.

– Почему?

– Потому что больше ты не жалеешь никого. Значит, меня – любишь.

– Люблю. И люблю жалеть тебя, – она потянулась к нему, взяла его ладонь, прижалась к ней щекой… – Больше ты этого не позволяешь никому. Значит, меня – любишь тоже.

«Как же они, всё-таки, похожи…» – подумал он и сказал:

– И дочку. Пожалей дочь.

– Я и жалею! У них опасно! Реально опасно!

– Вот именно. Реально. А что реального осталось в нашем мире?

– Ты и я. Твоё лицо, моё лицо…

– И её.

– И нашего сына.