Александр Непоседа - Чайный аромат. Проза

Карета неслась по петербургским улицам. Долгая зимняя ночь уплывала назад, растворялась в холодном воздухе, дрожала легкими пушистыми снежинками в свете фонарей. Бледный свет падал через окно кареты на твои колени, прикрытые мехом длиннополой шубы, на нежный овал лица, и я изнемогал от прелести глаз, под невероятно долгими ресницами. Крепко держа твою ладонь – сама нетерпеливо сдернула варежку с горячей руки и нашла мою – я чувствовал на запястье слабые удары взволнованного сердца.

Только что, несколько минут назад, возвращаясь с бесконечного зимнего вечера в обществе художников, поэтов и меценатов, стоя на заснеженной аллее, глядя как ласково перебирает ветер серебрящийся мех на твоем соболином вороте, как взметнулись вверх ресницы и в распахнутых глазах застыло ожидание – я признался тебе в любви. Мгновенно вспыхнув, улыбаясь всем лицом – озябнув от неожиданности – радостно освобождаясь от смутных сомнений, ты потянулась всею линией тела, возбуждаясь горячечностью в глубине зрачков, и смогла только выдохнуть. – Милый! Я тоже…

И была остановлена моими губами. Шумел ветер над головами, сыпал снег, и все кружилось в пелене невероятной нежности смешанной с огненным непреодолимым желанием любить.

Познакомился я с нею в ветреный летний день во время морской прогулки в шумном кругу друзей и гостей, собравшихся на яхте по поводу годовщины спуска ее на воду. По Финскому заливу бежала невысокая пологая волна, на чистой палубе, под тентом вокруг столиков на плетеных креслах сидели, пили и ели, обменивались театральными новостями, хохотали, пели, мечтали, задумчиво опершись на руку. Ближе к носу яхты, держась за ограждения обеими руками, вытянувшись на носочках, стояла девушка, ветер трепал подол ее длинного платья цвета бирюзы, тонкая талия перехвачена пояском, светлые волнистые волосы плескались на фоне бесцветного неба, во всей хрупкой фигуре была какая то особая изящность, смутно вспоминаемая мной.

Я пошел вдоль борта, прикасаясь ладонью верхнего леера, смотрел на воду, на метавшихся чаек, на профиль девушки, и когда она повернулась ко мне – я на миг онемел, а мое сердце упало в волны залива. Ее глаза стали определением невиданной еще мною синевы, сравнимой с синевою удивительных зимних сумерек. Подойдя ближе, ощутив невесомый аромат, исходивший от нее, увидев руку с тонкими хрупкими пальцами, ступню, обутую в белую туфельку с золотистой застежкой – ветер мягко обрисовал выпуклость груди – я уже узнавал ее, сны не проходят бесследно. Тот летний вечер преследовал нас до сегодняшнего обоюдного признания.

Все смешалось; время, чувства, ласка и обожание – в те жаркие минуты случившегося в эту ночь. Глядя на нее, на сверкающие от усталости и счастья глаза, все еще испытывая волнение от свершившейся близости, помня ладонями и пальцами все ее изгибы и впадинки, бархатистость кожи и вздрагивающую грудь, все милые мелкие подробности, сердце мое разрывалось от любви и нежности. Она, почувствовав это, прильнула ко мне с такою бесконечной благодарностью, что я, возбуждаясь новой волною желания, принялся целовать ее лицо, глаза и ресницы, податливые губы.

Это был день высокого счастья! Именно с этой минуты, мы стали неразлучными с нею. Проснувшись утром, умывшись и приведя себя в порядок – офицерский мундир тонкой шерсти, сверкающие в свете лампы сапоги с высоким гладким голенищем, легкая армейская шинель и фуражка с высокой тульей – стремительным шагом вниз по лестнице, на улицу, в зимнюю круговерть, зажмуриваясь от низкого солнца и косо летящего снега, и звонко – в белую муть.

– Извозчик!

Пролетка не успевала остановиться у крыльца ее парадного, а она уже бежала навстречу, и я, волнуясь и чувствуя внезапный жар на своих щеках, спрыгивал с подножки и подхватывал ее на руки. Разговаривая взахлеб, перебивая друг друга, сливаясь губами и дыханием, не давая себе отдышаться, мы начинали новый день.

Любое прикосновение вызывало мгновенную отзывчивость. Эти томительные дни, заполненные совершенно безумными любовными событиями кружили нас в ослепительном облаке уединения. В какой то вечер, ужиная в ресторане на Васильевском острове и любуясь ее спокойными глазами и полуоткрытой грудью, я заметил блистательную Карсавину, сопровождаемую Собиновым. Он был настолько пьян, что уставившись на мою возлюбленную, никак не мог вымолвить и слова, лицо его странным образом окаменело. Мотнув головой, он проследовал далее, нетвердо ступая по паркету. Она расхохоталась, а я, привстав и перегнувшись через стол, начал жадно целовать ее пальцы.

А потом началась метель. Через два дня я был призван в Действующую армию, месил ногами снег и грязь вместе с корпусом Брусилова, потом успешный прорыв, горечь поражений. Письма, ставшие единственной связью между нами, приходили с опозданием, путая мысли, и страшась за ее будущее, предвидя раскрывающуюся бездну, в одном из писем я умолял ее уехать в Крым. На что она клятвенно пообещала дождаться меня дома.

После февраля 17-го года писем не стало, почта не работала, начался развал армии, в конце ноября я был уже в Мелитополе, и всю эту долгую жестокую зиму искал гибели, сражаясь с красными, зелеными и желтыми. В 19-ом наш эскадрон попал в перекрестный пулеметный огонь, пули прошли сквозь меня, и только увидев над собою синее небо, чувствуя, как горячо становится спине от вытекающей крови, оттого как промелькнули в моем сознании стремительные тысячелетия, все наши встречи и расставания на узких перекрестках мироздания, я понял – что убит – дальше ничего не было…

Пуштуны гордятся тем, что даже Александр Македонский не сумел покорить эту горную древнюю страну. А кроме гор здесь и нет ничего. Желтые горы и синее небо над ними или в разрезах ущелий, над хребтами и скалами. Здесь будто застыло время, остановилось перед горным величием и задумалось о бренности всего живого.

Горы правят укладом жизни, нравами и правом на саму жизнь. Они ни с кем не шутят, они всегда равнодушны и с каменным спокойствием взирают на то, как мы убиваем друг друга. Горы не помогают никому, они добивают раненых ночным ледяным холодом или иссушающим зноем под смертельными солнечными лучами, оставшись отражением в глазах мертвых. Горы – это очень страшно. Особенно тогда, когда они – чужие.

На восемнадцатые сутки я пришел в сознание. Почти безжизненного, контуженного взрывом гранаты, с перебитой осколками ключицей меня подобрали бойцы парашютно-десантного батальона, пришедшего на выручку нашей колонне. Уже лежа в подмосковном госпитале, упершись взглядом в безупречно-белый потолок, плавая сознанием и мучимый вздрагивающей болью, я по каплям воспоминаний восстанавливал тот страшный день.