Алексей Жак - Дикарь

Вся жизнь, сколько помнил, складывалась из отрезков времени, которые наслаивались друг на друга как слоеный пирог. Помогая родственникам на садовом участке, он запомнил, как в раскопанной канаве под фундамент дома разрез лопатой обнажил анатомическую структуру почв. Вначале шел верхний пласт нанесенного ведрами и тележками чернозема и торфа, затем резкая граница, и ниже светлый песок, опять граница, отчетливая, без ломаных линий, и синяя с отливами глина.

Также, разноцветными пластами, без видимых переходов, выстроилась его прошедшая жизнь. Какого цвета был тот период, тол пласт, он разобрать не мог. Может, синий, как та глина, или алый, или ослепительно желтый. Какой-бы не был, но обязательно яркий, до боли, до рези в глазах, до лютиковой болезни на года.

Дикарев не терпел азартных игр, не играл по-настоящему, когда ставка высока и риск запределен. Считал себя хроническим неудачником. Поэтому не искушал судьбу, итак не благосклонную.

Но когда выбрал море, как свою стезю, рискнул. Не сказать, чтобы это была удача, все-таки он долго ждал, и дождался. Как награды за терпеливое ожидание и покорность судьбе, были ему дарованы путешествия и приключения, о которых мечтал с детства, начитавшись чарующих книжек.

Этот период жизни, как дорога в мир неведомого, но знакомого из мира сказок и мифов. Эта дорога легка и невесома, словно воздух или поцелуй, пряма и стремительна, как стрела. Подобно чудесному опьянению в этом путешествии везде сопровождала его нескончаемая музыка, которая звучала даже во сне, не докучая, только радуя. Разве не прелесть – цветные сны, окутывающие ночью, пробуждение от солнца, бьющего в глаза, колышущаяся занавеска у распахнутого настежь окна, пряный запах моря, свежая влага умытого утра, так много обещающего впредь.

И то обещанное изобилие действительно случилось. Искрящееся золотом утро вовсе не мираж, не плод красочных сновидений. На смену этому, самому по себе чудесному утру, приходил теплый Среднеземноморский день, не менее чудесный, загадочный и заманчивый. С наступлением сумерек красный закат разливался по горизонту тягучей кисельной полосой, и ласковый шелест мягкого ветра предлагал необременительную тоску, без которой тихий остывающий вечер был бы невозможен.

Были краткие, но переполненные новизной знакомства с людьми, городами, природой. Все было не так, к чему привык в ожидании, не так, как гадал, совсем наоборот. Не хуже, не лучше. Иначе. Однако это и было замечательно. Это привносило в восприятие окружающего мира неповторимость и ощущение проникновения сквозь покровы таинств. Проникновение в мир иной, не схожий с тем, в котором рос, приобретал штампованные представления о непреложности его устройства.

Первое, восторженное воспоминание, этакая красочная дорожная зарисовка – лучезарный дикий пляж на севере Италии, в городке с певучим (все та же музыка) названием Монфальконе. Доставляло удовольствие произносить это слово. Протяжно и мелодично звучало оно со смягченным -е- на конце.

Дикарев оказался на борту сухогруза в обычном рейсе с заходом в иностранный порт, с привычным пахучим грузом – «балансом», а по-русски крупными поленьями. Грузчики-итальянцы по-муравьиному копошились в их груде, орудуя приспособлениями, похожими на серпы. Среди них встречались югославы – «юги», что не удивляло. Если смотреть вдоль скалистой прибрежной ленты, змеей уползающей к северо-востоку, можно различить в синем кристаллизованном воздухе неотчетливо вырисовывающийся Триест.

Город, прячась в низинах и складках неровностей, скатывался полого с высоченной горы к воде, на спокойной поверхности которой покачивались от мелкой ряби, сверкая на солнце, изящные тонконосые яхты. Как стаи чаек. Белизна парусов, казалось, затеняла все остальные краски, само солнце, чьи разноцветные лучи переливались в прозрачном хрустале между морем и небом.

Близость границы, в какой-то степени влияние чуждой культуры, наплыв эмигрантов – осевших, ассимилировавшихся немцев, поляков, югославов, – сказывались на укладе жизни этого портового городка. Люди очень милые, спокойные, выдержанные. Не узнать в них тех горячих, низкорослых и черноволосых прототипов из итальянских романов и кинофильмов. Добропорядочные, как немецкие бюргеры, располневшие не от американских гамбургеров, чизбургеров и кока-колы, а от спагетти, пиццы и чинзано, предпочитали всем развлечениям и утехам сидение в многочисленных уютных кабачках, тесноватых внутри (но ведь существовали еще столики на улице). В обществе добрых знакомых и соседей играли в карты, отличавшиеся картинками от русской колоды с королями в меховых шапках, с царевнами в расписных платках. Обязательно в углу склоненные головы с туманной шапкой сигаретного дыма. Конечно же, перед каждым крохотный стаканчик с сухим вином, бутыли, выпуклые, объемные, из толстого зеленного стекла обычно где-то вверху под потолком на длиной полке выпячивают покатое пузо с прилипшей этикеткой.

Чудный город, чудная вечнозелёная страна! Обволакивающая умиротворяющим сном, покоем обывателя, ленивой истомой, словно сладкое снотворное. Он нечаянно вспомнил сцену из спектакля в театре Сатиры на «Маяковской». Там старый артист прохаживался пружинистой походкой перед публикой, смакуя собственные фантазии, потирал подушечки высохших пальцев и все время напевал не бог весть какую реплику: «Чудесно, чудесно».

Уличная жара не назойлива, от яростных укусов солнца, щедрого по-царски, скроет тень декоративных растений, стоит присесть на лавку под гигантский гриб из густой листвы, или пройтись вдоль ряда стеклянных витрин под широким пологом палаточных навесов.

Рядом с разгрузочными причалами у основания глубоко врезающегося в бухту бетонного мола с маяком-ограничителем начинался тот пляж. Это был пляж, на котором отсутствовали приметы благоустройства, искусственный порядок. Здесь не было шезлонгов, раскрашенных в апельсин зонтов, кабинок для переодевания с фонтанчиком пресного душа. Ничего. Дико и пустынно. Только салатовые волны накатывали на камни, нагромождённые в безобразный навал.

Отполированные бока камней серебрились. Нижние, у самой воды, вросли в песок. Такие громады – не обхватишь руками. Омываемые волнами, утопающие в моменты приливов и обнажающиеся с отливами, они покрылись пятнами слизью и мхом. Тут и там, куда не ступишь – переплетающиеся водоросли.

От складских построек, продолговатых листовых ангаров с треугольниками крыш и горок из стволов красного дерева, источенные, изъеденные плесенью внутренности которых, как пасти пещер, дышали сыростью, вековым холодом, бежала, петляя в жесткой траве, утоптанная тропинка. По ней спешили на пляж моряки.