Алексей Жак - Дикарь

Сам Макс был родом из Архангельска, трескоед, помор. Отсюда, наверное, светлые волосы и, напоминающий скандинавский, юмор.

– Макс, потому что Максимов, – поинтересовался при первой встрече Сергей.

– Почему: потому что? Просто Макс, так мама с папой назвали, – пробурчал тот, и добавил, – имя у меня такое.

– Хорошее имя, – пошутил Сергей. – Максим Максимов, не забудешь.

Старый отодвинул развалившиеся на лавке фалды ватной тужурки, освободил для себя местечко, пересел. Затягиваясь сигаретой без фильтра (как же все взаимосвязано в жизни, имеет скрытый смысл: старая добрая «Прима» или «Астра», которую курит моряк Старый, – мимолетное пересечение, вспыхнувшее в сознании), он сощурился и от солнца, и от дыма, почесал небритый подбородок.

– Боцман подвалил халтурку? – спросил он про рынду, упавшую на разодранную, еще не готовую, чтобы мостить, палубу.

– Черт те знает, откуда он ее выкопал, из шкиперской должно быть. Я ему говорю, зачем сейчас-то? В рейс, что ли собрался. Так это корыто до приемного буя не дойдет, утонет. Может быть, этот колокол у себя в каюте повесит, за место будильника. Он же экономит на всем.

Макс засмеялся своей шутке. Сергей вспомнил, почему то вдруг, что всех архангельчян иногородние называли «замороженными». Впрочем, как и мурманчан, и всех с Севера.

– Говорит, чисть. И все тут. Только, чтобы без дела не шатались. Ему чего докажешь, хоть кол на голове вбей.

– Опять русский дух и иносказания, – задумался о природе речи Сергей.

– Что? – не понял Старый.

– Да, вспомнил про твой Шемышейский район, – Сергей поднялся и расправил плечи.

– Ему хорошо, он домой ездил, – не успокаивался Макс. – А тут пашешь, как проклятый…

– Это ты проклятый! Макс, окстись, – теперь уже Сергей рассмеялся, – вот пошутил, так пошутил. А кто мне говорил, что вахты меняются в ресторане за столиками? Кто бухал со мной каждый день всю неделю, не просыхая? Напиваясь до чертиков. А дамы, и прогулки при луне. Трахи, охи, и прочее.

– Так, одно с другим не путай. На то оно и свободное время.

– Свободное от чего: от работы, или от угрызений совести и предубеждений?..

– От чего? – не понял теперь Макс.

Сергей поднял рынду и со всей силы толкнул рында-буль о стенку колокола. Церковный звон разнесся, казалось, по всей территории завода, и, может быть, даже достиг далекого противоположного берега – заманчивой Куршской косы. С надстройки шлюпочной палубы упала косая тень. Все подняли головы, обернувшись то ли на эту тень, то ли на слова, прозвучавшие, как гром с неба:

– Кто это склянки бьет? Максимов, ты?

У шлюпки с левого борта стоял боцман, мужчина «сорокот», как называли людей этого возраста. Причесанный, даже зализанный, он был в одной рубашке и брюках из легкой ткани. С зубочисткой в зубах он выглядел, как человек только что поевший и теперь прогуливающийся. Как дома, где ты хозяин. Спустившись по боковому трапу на основную палубу к морякам, он прошел к лавке, но не сел, а встал около грифельной доски, где мелом, словно в школе, писались фамилии тех, кто сегодня на вахте, кто на рабочем дне, и всегда одна фамилия вахтенного штурмана.

Сергей только тогда разглядел, что на ступнях у него тапочки. Не такие, как у Витька. По свежее, и по опрятнее, что ли. Но то же не новые, и на голу ногу.

– Дикарев, я тебя с час ищу. Где тебя носит?

– Обедал в кафе.

– Ты – вахтенный? – и, не спрашивая ответа. – Тогда берите с Максимовым шланги и мигом на берег. Наладчиков сегодня не будет, по всему видно. Да и на заводе – тишина. Так что успеем до вечера наполнить балласт.

Водой запасались втихомолку, когда никого из свидетелей не было. За нее полагалось платить, значит ждать, пока флот перечислит средства на счет поставщика. Проще украсть. Шланги для этой цели не убирали, так и лежали они на палубе сутками. Их даже не оттаскивали с причальной стенки, и они свисали с парохода вместе со швартовыми канатами. Только в утренние часы, когда подтягивались стайки работяг, шланги выбирали через клюз и бросали под ногами.

Боцман пошаркал тапочками, как делают перед входом в дом с вымытыми половицами, очищая подошвы от видимой только ему грязи, и исчез в железном проеме коридора. Закрывающаяся панцирная дверь лязгнула несмазанными задвижками и поглотила его.

– Чертов таракан, – выругался Макс, когда боцман ушел. – Морду набью, соберу манатки и уеду.

– Никуда отсюда ты не уедешь, – сказал Старый, подвижная щетина над его губой заволновалась, обеспокоенная изнутри кончиком языка, отыскивающего табачные крохи.

И удивительно, Макс не стал спорить с ним, промолчал, углубился в свою бессмысленную и бестолковую работу, потому что кому нужна какая-то ржавеющая рында, когда кругом хаос и беспорядок. И та работа, ради которой прибыл измученный, дряхлеющий пароход в далекий портовый город, продвигается с черепашьей скоростью. Кому от этого польза, выгода? Все равно, что между бомбежками мыть окна.

В четыре часа солнце еще топило. Только диск стал мягким, приобрел малиновый оттенок. Его рыхлые края образовали нечеткую границу с синеокой беспредельностью. Он переместился, и теперь из-за заводской трубы косился на стилизованную под сцену дощатую палубу «Зеландии» с декорациями и камуфляжем для тематической пьесы строительства времен первых пятилеток. Бочки с солидолом, машинным маслом, мазутом, горы преющих под открытым небом досок, контейнер с судовыми отходами, зацепленный исполинской удочкой передвижного крана с колеей на причале, – все, как на картинах развернутого строительства, но размах скромнее, локализованный.

Небольшая мохнатая тучка кралась с востока, пряча у потемневшей груди предмет, своими размазанными очертаниями напоминавший бутафорский стилет. Подгоняемая ветром, она разрасталась, ширилась и теряла с тем зловещую, коварную карающую сущность. Терялась напряженность, грозовое предчувствие надвигающегося аллегорического наказания, возмездия, чего-то ужасного и по-шекспировски рокового. Вдобавок ко всему туча отклонилась на дальний план к горизонту, где зеленеющий холм на противоположном берегу залива кровожадно искромсал ее своим единственным тупым зубом, уничтожая по куску в придачу со стилетом, словно заурядный глотатель шпаг в клоунаде шапито.

Вода в заливе, помутневшая, посеревшая, все еще зелено мигала. Сменила ровный, по всей поверхности, глянец на веселые, сверкающие струйки, пробегающие, как попало. Никакой серьезности, никакого триумфа подвижнической силы, совершенный упадок созидательных настроений, попустительство обратному.

Когда Сергей ступил на расщепленные доски палубы, под ногой захлюпало. Старый все еще сидел на лавке, склонившись: вязал мочалку.