Алексей Жак - Дикарь

Первого января Сергей с Зоей отправились на прогулку по Москве. Он хотел многое показать ей, но было ужас как морозно – настоящий Новый Год, не фальшивый. Они стояли на Крымском мосту под свиставшим и больно секущим ветром: он – в драповом пальто, под ним шерстяной свитер, в шапке-ушанке и обмотанный мохеровым шарфом в два слоя, она – в своей норковой шубке, в темных колготках, в полусапожках и с платком из дырявой шерсти на голове. Под шубкой у нее, Сергей помнил, были одеты синяя вязаная, не греющая кофта и, черная, на сей раз, опять же мини-юбка – и, вправду, ей безумно шли укороченные юбки, ее великолепные, стройные ножки сводили с ума. Но не грели обладательницу. Весь ее наряд годился к зиме в городе К., но никак не в морозной Москве. Она так и сказала, когда приехала:

– У нас вчера шел проливной дождь, но я все равно одолжила у знакомой шубку.

– «Нет, – подумал он, – так не пойдет. Она вся вымерзнет. Поворачиваем назад».

Парк Горького остался инкогнито, запорошенный шедшим снегом.

Они вернулись домой, замерзшие и радостные. Мамы не оказалось на месте, и он стал согревать ее, как мог, при свете телевизионного приемника, вещающего «Иронию судьбы», под гитарный перебор и песенную грусть, какую делила на всех притихшая и заскучавшая в этот день Москва. А после она уехала. Не дождавшись мамы, так и не увидав столицы.

…И вот прошел месяц. Целый месяц. Вечный месяц. Грустный месяц. Сергей напрягся, вспоминая, что он сделал за это время. Получил направление на пароход, стоящий в ремонте, славу богу, не в городе К., хотя, Зоя была бы рада. Без сомнений. Но это опять волокита, без перспектив, безнадега. Он едва-едва смылся, слёзно молясь в кадрах отправить его в путешествие, хоть, к черту, лишь бы не пытать в застенках «Зеландии», которой, казалось, уже никогда не избавится от дряхлой, старческой болезни, прогрессирующей к тому же из-за участия в ее судьбе, – по иронии, наверное, – удивительного профана в корабельном строительстве – отъявленного кооператива с безвестной репутацией. По этим причинам годной разве что на иголки в Китай. Ему поверили и отпустили с богом.

Новый пароход ремонтировался, или вернее собирался встать к причалу через неделю, в далеком и жарком Буэнос-Айресе, «у самого синего моря», как поется в блатной песне. Сергей там никогда не был, но видел отчего-то этот причал и это «синее море», тогда как за окном свирепствовала метель. Всего месяц, он поверил – все-таки валюта тикает, да и экипаж, то бишь и он, в том числе, это тиканье занесет в свой карман – актив, по-ихнему, всего месяц простоит странник у причала и дальше – рейс по Атлантике. Это ль не удача!

Еще он, от безделья, наверное, начал заниматься сочинительством. Не сказать, чтобы это было новое для него занятие, нечто он пробовал с детства: стишки, какие-то заметки, как их называют в литературе – эссе, что ли? Дневник, наконец, от которого он отказался, прочтя строки у мэтра, что дневник – низшая форма литературы. Можно сказать, что он не сочинял даже, то есть не выдумывал заново, не фантазировал, а пошлейшим образом переписывал то, над чем раздумывал «идя по жизни», вот еще один парафраз, штамп, конечно, но очень лиричный, романтичный, в фигуральном смысле колоритный. Так и просится на язык, то есть на бумагу. Он бы, разумеется, его переиначил, или лучше добавил бы к нему еще что-нибудь, например букву -с-, как сделал, будучи в Италии с -е-. Получилось бы «сидя…», что точнее, на его взгляд, сочинительство описывает.

Он взялся за шариковую авторучку, слегка пачкающую, и попробовал начеркать слово «Зоя». Вышло похоже на тридцать я – тридцатикратное я.

– «Пожалуй, даже тысячекратное я. Она вся во мне, или я весь в ней. Сиамец. Самец и самка. Черт те что! Какие глупости лезут в голову».

Он в который раз стал вспоминать их роман в городе К., и память раскрыла его взору картину другого дня, осеннего, когда жара сменилась охлаждающими ливнями, зелень – желтизной, переходящей в пурпур, а веселый аттракцион событий – серой томительной унылостью дней и ночей. В тот день приехал из отпуска загулявший член их бесшабашной команды, именно так: «член команды», сказал боцман. Очень точно, а не иносказательно, надо заметить, выразился. Он вообще всегда зрел в самый корень, закаленный годами в неволе в железном мире. Доблестный железный дровосек.

Его звали Егором, фамилия, кажется, Бесчастный. Сергей задумался:

– «Конечно же, перевру, если буду писать: напишу Бесчестный. Поэтому прочь фамилии, вычеркиваю, просто Егор. Спустившийся с гор. Все в рифмочку получается, как у бездарного писаки. Мэтр осудил бы».

Этот Егор заведовал электричеством, сам был наэлектризованный, как черт, когда дело касалось женского общества. Это Сергей понял, когда в тот же вечер, или на другой день, – память стерла дату, – он пригласил даму в каюту, рядом с той, где все ужинали, чем бог послал.

– «А бог послал, конечно, не мало, так как со всеми угощался их главарь на время безвластия и самодурства, то бишь второй штурман, парень лихой и отчаянный. И еще безгранично владеющий ключами от всех погребов „Зеландии“, как продуктовых, бакалейных и вещевых, так и кладовых с запасами менее ликвидными – краски, хозяйственные товары. В общем, человек нужный и полезный. Микро-олигарх местного разлива, разбазаривающий народное добро и наживающий собственное благосостояние, про жирок и набивание брюшка не скажу, больно хил и худосочен он был», – не заметил, как стал писать Сергей.

Так вот, этот Егор развлекался с дамой в соседней каюте, причем охи и ахи длились кряду часа два – перегородки между каютами тончайшие, хлипкие. Она стонала настолько живописно, что почти все сошлись на мнении о мухлеже, о подстроенном многоэтажном оргазме. И особенное изумление, представьте, вызвал тот факт, что на выходе с добровольной экзекуции все узрели, – кого бы вы думали, никогда не догадались бы, – миловидную и взлохмаченную Катюшу, всеобщую любимицу и недотрогу, буфетчицу.

– Вот, бродяга, – крякнул боцман, – видать настрадался в отпуске: никто не дал, – и добавил с компетентностью метеоролога – воздух тут, что ли, благоприятствующий этому делу?

Но почему он вспомнил Егора, личность проходную в его истории, не интересную? Он с радостью забыл бы его навсегда, но не мог. Не смел. Не имел права. Дело чести, и тому подобное. Он подозревал его, и, наверное, не без основания, в посягательстве на его честь, в посягательстве на его возлюбленную. Основанием служил рассказ Макса о его похождениях до приезда Сергея, и намеки об общежитии, куда наведывались многие из экипажа – нет, только не я, я там не был, сказал Макс. Еще один нюанс в его расследовании беспокоил Сергея: Зоя знала о существовании «Зеландии», просто не могла не знать – он один такой стоял, как перст, на заводе, и все же, ни разу не обмолвилась об этом. Хотя он спрашивал ее, назначай. Нет, постой, один раз все-таки было, было. То ли выпив спирту, то ли позабывшись на минуту, она сказала, что у нее был роман с моряком, не сказала, что с «Зеландии», но роман был. Был! И еще один факт, убийственный своей очевидностью, они встретились у ресторана, куда Сергей пришел в роли преступника. А что, если такая же роль у нее? Выслеживала, ну, конечно же, выслеживала. Или ждала, чтобы объясниться.