Алексей Жак - Дикарь

Я ликую и трепещу от одной мысли: Буэнос-Айрес! И вновь предстает в воображении сверкающее море, арабеск искр, каллиграфическое совершенство поверхностных узоров, коими испещрен водный необъятный лист. Крики чаек заглушают уже писки воробьев, синиц. Их неугомонные, сумасбродные стаи уже носятся в моей воспаленной голове. Снег сыпет за окном, – красивое и быстрое, косое падение. Неуклюжие черные голуби ковыляют по белому настилу с ямками-провалами, воссоздающими конфигурацию ступней, а я уже там – в море солнца, в блеске отражений, в незнакомом городе среди непонятной коверканной быстрой речи, вижу, как взмывает самолет, как садится на пустынном поле в огнях…»

Он прервался и стал вспоминать приезд Зои на Новый год. Он встретил ее на вокзале. Она вышла из вагона, и он сразу не узнал ее. На ней была короткая шубка из норки, ей по колено. На голове платок, или нет, тогда платка не было. На перроне, богато освещенном, было тепло от фонарей. Из жарко натопленных купе валил пар. Черное вечернее небо нависало над ними, пока шли по платформе к выходу, потом исчезло: навес из металлических конструкций и деревянной крыши заслонил его до самых дверей.

Она взяла его под руку, как делала тогда, летом в городе К., и мысли опять унесли его в прошлое, еще дальше отстоящее от нынешних дней.

…На следующий день их знакомства она назначила ему встречу у ворот судоремонтного завода, пообещав удивить его чем-то. И действительно удивила. Он не ожидал встретить роскошную красавицу в белоснежной мини-юбке, легчайшей блузке и в черных солнцезащитных очках. Еще издали он заметил ее, плывущую по улице навстречу ему.

Город стонал, подожженный августом. Два поскрипывающих парома не справлялись с перевозками людей. Она привела его к этим паромам, купила билеты, отказавшись от его денег. Он подумал, что их цель – невидимый пляж на косе. Царственной красоты пляж с белесым песком, спрятанный природой за высоченным сосновым бором, разросшимся на холме и дальше, вплоть до горизонта, где целовался с морской волной. Они преодолели канал, разделяющий косу от города, и он увидал на той стороне верфь и док судоремонтного завода, и у причальной стенки одинокую «Зеландию».

– Смотри, смотри, это мой пароход, – подняв руку, говорил он ей, но она не слушала.

Вся палуба парома была загромождена автомобилями и еще больше людьми – пассажирами. Из необъятной трубы, испачканной в копоти и в пятнах солидола, ввысь поднимался столб едкого густого дыма такой черноты, что за ним не видно было солнца. Кругом все усыпано гарью, спасение от которой только внутри – в утробе парома, или подальше от трубы – у самого края, у задранного кверху на время хода гидравлического понтона. Но там давка. Толпа, изнывающая от солнца и ожидания, тихо ругается между собой и благодарит судьбу за узость канала.

Он нашел уединенное и тенистое место на нижней палубе, куда допускался только обслуживающий персонал, но так как никого поблизости не оказалось, они сочли уместным воспользоваться представившейся возможностью окомфортить свою поездку. Почему бы нет? Очень даже кстати. Одно мешало их счастью: пронизывающий ветер. Впрочем, и он был их союзником – Сергей обнял Зою, и, согревая ее своим теплом, ловил губами развевающиеся белые локоны.

На пляж, куда устремились все, они не пошли. А двинулись вправо по гранитной набережной вдоль канала. Останавливаясь иногда у парапета, чтобы посмотреть на воду и бросить туда камешек.

– Кинь монетку, – вдруг сказала она и протянула мелочь.

– На счастье, – сказал он и бросил.

Она улыбнулась хитрой улыбкой.

Устав, они присели на скамейку, которые во множестве стояли по всей набережной. Ни души насколько видел глаз. Погода, как часто бывает у побережья северного моря, изменилась. Похолодало. Ветер порывами хлестал по кустарникам, приглаживал постриженную траву по холке. Ее знобило в его объятиях, шелковая косынка колыхалась на плече под его рукой. Она привстала, прошлась к парапету, отвернулась, вынула что-то из кармана блузки. Запрокинула голову.

– Что с тобой? – вскочил Сергей.

– Кровь, – просто ответила она.

– Тебе плохо?

– Сейчас пройдет, не волнуйся, – снова села, прижимая платок к носу. – Это ничего, сейчас пройдет. Вот уже перестала.

– Идем домой, – сказал Сергей.

Дома, в том страшном из-за цвета – красный кирпич – здании, она забралась с ногами на тахту, а он лег рядом, положив голову ей на колени, и, пока она гладила его кудрявые волосы, медленно засыпал. И, когда почти заснул, она поднялась и речитативом произнесла:

– Будем пить чай? – и засмеялась, как ни в чем не бывало.

…Он вернулся мыслями в Москву, в его квартиру, разукрашенную к Новому году елкой, гирляндами, елочными украшениями, дождиком из глянца, пятиконечной звездой и ватой, в которой утонул со своим мешком красный Дед Мороз.

Мама приняла девушку лояльно, предварительные инструкции Сергея пригодились: он заподозрил неладное заранее, и не ошибся – уж больно явственно читалась на лице под маской добродушия паталогическая ревность. Инстинкт или защитная реакция самки на поползновения оперившегося детеныша. Первобытное состояние готовности к неприятностям.

Он проводил ее в свою комнату и заперся на ключ – идеальная предусмотрительность матери, за год до этого с помощью слесаря врезавшую в дверь замок. Итак, это теперь была их пещера или берлога. Или райский шатер, где он, свободный и без меры счастливый, вдыхал ее аромат, разбавленный каплей из флакона духов, такой мизерной каплей, что подсознание, или некий, не изученный им, орган, отвечающий за обоняние, вычел оную из свода прав на существование. Он целовал и обнимал ее, как рабовладелец, забавляясь ее слабостью, ее покорностью. Она лишь улыбалась, а поздним вечером, когда мама отлучилась, вновь потеряла сознание, стонала, сотрясалась одну только минуту всем телом, и потом не скоро успокоилась от всхлипов, утирая растекшиеся слезы.

– Зоечка, любимая, – также стонал он в беспамятстве, в унисон с ней, и после бурной дрожи лишился сил, а, может быть, и чувств, ороговевших, но реактивных.

– «Милая и смешная мама, – думал Сергей, – возвращаясь к ночи, – она же должна была успеть к празднованию Нового Года, – после застолья с шампанским, с речью хмельного президента, с боем курантов, стелила ей в своей комнате на диване для гостей. Этакий примитивный блюститель нравственности и целомудрия, апологет окостеневшей морали. А, может быть, она хотела сыграть в эту диковатую игру, или бескорыстно верила в чудо, или для нее это не было чудом, это как вера в бога – он есмь, и все тут…»

И насколько чудовищен в сравнении с ней был их грех! Если и тут они обманули ее, потому что после принятия душа, перед тем, как лечь в уготованную Зое постель, она проскользнула все же к нему, Сергею, где они попрощались на ночь с их, ставшей закономерной и ненасытной страстью.