Александр Образцов - Учитель поэзии (сборник)

– Может быть, я, – Генчик подернул плечом, – не достиг того, на что вы надеялись… Что ж, может быть, я такой – поддакиваю, не ругаюсь, но я не могу быть иным, понимаете?

– Тихая жизнь…

– Да не тихая же! Простите. Да, вашей жизни хватило бы на три – подпольщица, профсоюзный деятель – но наша-то жизнь другая! Происходит постепенное накопление духовных ценностей и этот процесс необратим. Он идет незаметно, тихо, в узком общении, в семьях…

Теща хмыкнула.

– Слова какие… Процесс, накопление… Ты с тещей-то поругаться не умеешь. Да стукнул бы по столу кулаком, закричал. Простите. За что ты прощения просишь? Честные вы, честные. А подлецам только такую честность и подавай.

Генчик лежал на спине, заложив руки за голову. Окно квартиры вы ходило во двор, и было совсем тихо и темно. Лида не спала. Он чувство вал это, и это его раздражало.

– Ты не спишь? – спросил он.

– Нет, – ответила она, помолчав.

– Спи.

– Знаешь, – она вздохнула, – тишина какая-то мертвая. Хорошо, когда деревья шумят.

Он промолчал.

– Тянем ниточку и боимся, что она порвется.

– Не порвется. Спи.

– А вы ходите пить пиво?

– Да. Все в точности.

– Конечно, у нас будут и маленькие ресторанчики, и «бистро», где можно будет поговорить за чашкой кофе. Все, как в Европе. Но почему-то кажется, что мы серьезней этого, значительней.

– Чепуха какая. Спи.

Генчик повернулся к ней спиной.

– Вот и порвалась. Надо завязывать узелок.

– Лида. Скучно это, скучно, понимаешь? Жить надо, а не… узелки завязывать.

Ерофеев в желтом, тисненом галстуке присел на край стола.

– «Спартачок» в трансе? – спросил он. – На коньяк собираешь?

– Еще не вечер, – ответил Генчик, откидываясь на спинку стула. – Покупаем Марадону.

– На средства «Спортлото»?

Генчик засмеялся.

– Кстати, о «Спортлото». Собираются трое, строить, и…

«Да, – думал Генчик. – Да-а. Да-а-а.»

Ерофеев рассмеялся первым. С ним было удобно.

– Ты квартальную сводку видел? Снова прорыв в Новороссийске, а? Снова командировка, бархатный сезон, а?

Ерофеев посмотрел Генчику в глаза и неожиданно подмигнул. Генчик, думая о вчерашнем, тоже растерянно мигнул. Ерофеев захохотал, сполз со стола, добрался до своего места в углу, и долго еще, поглядывая оттуда на Генчика, беззвучно хохотал.

– Ерофеев в своем репертуаре, – наконец, громко сказала Вера, Которая Сидит У Окна.

Ерофеев рассказывал как-то, что был с нею в одной компании и имел неосторожность прижать на кухне. Теперь она не сводила с него ревниво-ненавидящих глаз.

Ерофеев замолчал и долго и строго смотрел на нее. Она покраснела.

– Генчик, – сказал Ерофеев, – обрати внимание на речевые штампы. Вера, молчание украшает женщину. Когда женщина молчит, то она кажется неземной. В ее глазах космический холод. Она как будто изучает наш быт и нам стыдно за свои морщины и мелкие интересы. Вот почему я люблю не мое кино.

– Снова прочел переводной роман, – сказала Вера.

Генчик слушал их вежливую ругань, и на душе у него кошки скребли.

После работы он поехал в центр. Увидеть сейчас тещу было выше его сил.

Стоя в вагоне метро, окруженный десятками лиц, Генчик не думал о том, что они из себя представляют – сплошная чересполосица возрастов поражала и угнетала его. Парень в джинсах, с завитыми волосами на плечи, рядом – лысый мужчина, зачесывающий длинную плоскую прядь от затылка, старуха с пигментной кожей, с отечными ногами. Все спокойны, никто не паникует. Посматривая на себя в черное стекло, Генчик пытался определить свое место в этой иерархии. Это зависело от постоянно меняющегося окружения. Может быть, в этом был весь фокус? Он помнил, как школьником думал о двадцатилетних девушках – тогда они казались ему загадочными, скрыто-порочными. Двадцатилетние мужчины были усталыми от своей житейской опытности. Возрасты за тридцать сливались в одно.

Сейчас Генчик был искренне убежден, что не изменился с тех пор. Когда кто-то смотрел его фотографии пятнадцатилетней давности и говорил: «Неужели это ты?», то он не верил удивлению. Но странно. Фотографии, которые он раньше считал неудачными, теперь изменились. Даже на лопоухом, стриженном под ноль фото четвертого класса он стал себе симпатичен.

От него всегда ожидали большего, чем он мог. В школе почему-то считали отличным математиком. А у него была хорошая память, и он только выдергивал из нее нужные формулы, не зная и не любя дремучий лес теории, стоящей за изящными задачками. В фехтовальной секции на него поставил тренер, как-то разглядевший мгновенную реакцию и холодное чутье. А он любил рапиру только как игру, танец мышц. И после семи лет занятий тренер закатил настоящую истерику, вопя, что за это время сделал бы двух олимпийских призеров.

Теща и Ерофеев были первыми, кто раскусил скорлупку. Но он и не прятался в нее. А теперь эти двое смеют по отношению к нему такое, чего не смел никто. Никому и в голову, видимо, не приходило «сметь».

С Лидой он познакомился на улице. Был сентябрь, но задувало по ноябрьски.

Он шел по тротуару, затем остановился прикурить. Она обогнала его.

Она, доставая что-то в сумочке, остановилась, и он обогнал ее. Улица была полупуста, и после нескольких обгонов они внутренне усмехнулись и не удивились, одновременно остановившись на остановке автобуса. Она отвернулась от ветра, и он смотрел прямо в ее лицо. Светлые прямые волосы набрасывались на лицо, влажнели синие глаза, су мочку она прижала к груди, туфли чуть косолапили. Генчик не удержался и сказал: «Вы такая милая…»

Лиде нравилось вспоминать об их знакомстве, и она говорила, что каждый год в сентябре она ходит туда, на их остановку. Это не казалось ему смешным, но уже не было и трогательным.

«Разве один человек, – думал Генчик, шагая в толпе, – разве один – совсем один? Где-то его ждут Ерофеев и теща. Где-то его подстерегают охотники, которые жить не могут без стрельбы. И дело не в том, что Ерофеев – свободный охотник, а теща травит дичь для общественной пользы. Все дело в том… В чем?

Хочу жить, смотреть на людей. Не хочу рутины. Хочу смотреть на эту блондинку с хищными ноздрями, хочу ощущать свое сердце, свою кровь, бегущую под кожей, хочу говорить громко то, что думаю, хочу знать, что меня слушают, хочу…»

Пока он шел до площади Маяковского, затем свернул направо, на Садово-Триумфальную, в окружении августовской погоды, легкого ветерка, в нем все тверже вырастала решимость. Он растерянно и счастливо улыбался.

«Я уеду, – думал он. – Уеду, наконец! По земле ногами, каждый бугорок и будку стрелочника, все реки, все траулеры, все якутские морозы, весь гнус, все Маргиланы и Лиепаи – пешеходную дорогу проложа! Все плотницкие и такелажные, бухгалтерские и плотогонные, буровые и хлебопекарные, полевые – для меня. Господи!»