Александр Образцов - Учитель поэзии (сборник)

Блок был по-прежнему четким – команда работала как машина. При счете десять – четыре брат не принял подачу. Следующая также была на не го, и мяч улетел в трибуны. Ветошкин показал жестом Аркадию Андреевичу, чтобы тот брал минуту.

– Ну как, Николай? – спросил он брата. Он впервые назвал его так.

Брат вскинулся:

– А что? Два приема, подумаешь! А как я лепил за блок?

Ветошкин понимал, что такие партии не забывают, их помнят и через десять лет, и если сейчас посадить брата на скамейку, то и это не забудется. Понимал это и тренер.

– Ну, ребятки, тяните. А ты, Коля, удивил. Звезда! Виктор, играй.

И он посмотрел на Ветошкина, как будто вложил в него что-то. Ветошкин и сам понимал: сейчас, когда он выходит к сетке, партия, игра – да разве только игра? – были в его руках. Как он сыграет с Проценко? Ка кой будет блок? Сумеют ли его закрыть? Это была лучшая игра в его жизни, и он не мог, не имел права проиграть.

«А Крюков меня возьмет, – вдруг подумал он. – С братом». И он тут же понял, что не вернется. Перед игрой в нем была эта надежда, и он думал сыграть только для Крюкова. Он чувствовал, что изменился за эти полтора часа, и его игра важна теперь прежде всего ему самому. Но думать об этом не было времени. Это мелькнуло, когда он глянул в сторону Крюкова, задержал взгляд на Гале. Она в этот момент коротко зевнула, прикрыв рот ладошкой, и Ветошкин не стал рассуждать, от скуки или от нервного напряжения.

Началась вязкая, осторожная игра. Команда никак не могла взять по дачу. Только при счете десять – восемь мяч после удара ушел в аут, и Ветошкин вышел к сетке. Он дважды обвел блок. Раньше после таких мячей он огляделся бы, ожидая похвал, теперь же просто кивнул Проценко: «Ага, так!»

При счете четырнадцать – восемь снова ошибся брат. И внезапно все нити партии выскользнули из рук Ветошкина. То ли мастера, наконец, разыгрались, то ли его команда сникла. После блока мяч кое-как переправляли через сетку, однако он возвращался с неотвратимостью бумеранга. За какие-то пять минут счет стал четырнадцать – двенадцать, и не видно было, как хотя бы забрать подачу. Наконец это удалось.

Ветошкин пошел подавать. Сегодня он не подавал еще свою сильную боковую и понимал: или сейчас, или никогда…

Он был спокоен. Он посмотрел на судью, наметил самого молодого из мастеров, у которого, как он помнил, долго не ладилось с приемом, сжался в комок. Стоя боком к площадке, и, подбросив мяч, распрямляясь, отклоняясь в замахе, уже знал, что мяч ляжет точно в ладонь, а затем, резко пущенный, как из пращи, дугой врежется на ту половину, за сетку. И были несколько шагов на площадку, когда глаза оцепенело следили за тем, как мяч срезался с рук молодого и, высоко взлетев опускался «за», у баскетбольного щита, как у нему неслись двое, но неслись странно, паряще, и было видно, что его уже не достать, что он падает и падает – от чего он так похож на воздушный шарик? – и вот он опустился у баскетбольной стойки, все так же медленно, и только после отскока полет его стал стремителен, так же, как стремительно падение игрока, не доставшего его и вытянувшегося на полу, с протянутой вперед рукой, и только теперь желтый пол, алые плакаты, закрывающие верх длинных стрельчатых окон, зеленый баскетбольный щит с белой сеткой под кольцом, ряды зрителей в темном и судья в белом, – только теперь все это вновь обрело цвет и движение, и в негромкий шум и аплодисменты, в звук судейского свистка ворвался голос:

– Витек! – орал Проценко. – Ви-тек!!

Гаврилов, Анатолий Владимирович, в юности мечтал стать поэтом. А так как его юность совпала по времени с бурным, ослепительным движением «были-станем», то Гаврилов, посылая стихи, наивно прождал этого чуда до появления первого внука. Но никто ни разу не назвал его поэтом. В лучшем случае его называли «автор» и «Вы». А обычно «вы» было с маленькой буквы и обращались к нему так: «Уважаемый товарищ…», а слово «Гаврилов» вписывали ручкой.

Гаврилов думал, что никто из родственников и знакомых не догадывается о его переписке. Но он думал так, а не знал. Знал же точно, что и жена, и обе дочери, и подчиненные (он работал начальником участка малой механизации в УНР), и начальство (был к тому же пятнадцать пред пенсионных лет неосвобожденным секретарем партбюро), и соседи по дому (письма в газеты по поводу протечек, траншей и т. п. изготавливал А. В. своими руками и его необыкновенно уважали за это. В соседнем подъезде жил знаменитый драматург и было так, после вселения, что часть дома качнулась в его сторону, но об этом – потом, после), и даже люди в метро и в командировках, и даже за границей, вплоть до самых занятых, с одной стороны, ученых и самых, с другой стороны, не осведомленных африканских пигмеев знали о том, что он пишет. Потому что всякое написание ни о чем и ни из чего, как определял А. В. уже на склоне лет творческий процесс, тут же становилось известно всем людям. А выражалась эта связь следующим образом: как только творческий процесс набирал силу, все люди на земле чувствовали, как внутри них медленно, враскачку начинают придавливать некую юлу и, если хорошо этого слушаться… и так далее. А. В. мог бы многое рассказать по этому поводу, но ни с кем и ни за какие коврижки на этот счет он говорить не стал бы.

Вообще у него была, конечно же, антипоэтическая внешность. «Вот ведь странно, – думал как-то А. В. – происходит. Один хромой, другой хилый, третий вообще на обезьяну похож, а им – вынь да положь! – чтобы бледное лицо с горящими глазами, окаймленное змеящимися кудрями. Черт знает что. Сумасшедший дом.» Сам А. В. был не хром, не хил и походил не на обезьяну, а на верблюда. Причем знал это лет с двенадцати, с конца 20-х годов, когда популярность всякого рода знаний среди малограмотно го населения приняла устрашающие размеры и стоило кому-то любознательному глянуть на Гаврилова в профиль, как он тут же при всех доказывал лишний раз свою любознательную наблюдательность, а А. В. лет до со рока пяти ходил, как будто аршин проглотил, и с первого взгляда было ясно, что он похож на верблюда. Когда же у Гаврилова появился первый внук (а это совпало с окончанием его поэтической деятельности), то он понял, что нравиться женщинам уже не обязательно, а что касается оскорбления их эстетического вкуса, то что ж, переживут. И он выдохнул воздух, который свыше 30 лет подпирал его грудную клетку. А. В. выдохнул воздух, с облегчением избавился от галстука, опустил голову, засунул руки в карманы и стал необыкновенно похож на верблюда, даже в фас. Именно к этому времени относятся необъяснимые вспышки ревности у его жены, избрание А. В. неосвобожденным секретарем партбюро и начало писательской славы. Причем начало славы чем дальше, тем больше А. В. склонен был от носить к мистическим жизненным проявлениям, в которые он, как и все люди, верил как-то слоями. Вот вдруг кажется А. В. абсолютно точно – что-то такое есть, что-то носится в воздухе невидимое, или что-то ночью прячется наверняка жуткое, а стихи появляются не его, не А. В., а чьи-то, непонятно чьи, – и тут же становится ясно, что все это – фантазии разгоряченного мозга, движение атомов, молекул и что-то вроде ионизации.