Александр Образцов - Способы обольщения женщин (сборник)

Когда я сидел на коленях у Леры и мы целовались, то я не думал о том, на чем я сижу и что обнимаю: вся жизнь в эти моменты была в ее рту и глазах, которые иногда открывались и вопросительно смотрели на меня.

Поэтому к толстоте Светки я относился с каким-то презрением. До одного вечера, о котором сейчас расскажу…

У нас на золотом руднике работали бамовцы. Еще до войны они строили железную дорогу к Якутску, и было много лагерей на Крестовке, на Янкане. А потом работали в шахте.

Иногда они бежали из лагеря домой.

Я видел, как их везли на Алдан в машинах с автоматчиками и колючей проволокой на бортах и не мог представить их жизнь в лагере. Мне казалось, что там примерно так, как в бараке.

Когда они бежали из лагеря домой, в поселке вечером детей на улицу не пускали.

Так и в тот вечер. Родители пошли на день рождения в субботу и попросили маму Сахно, чтобы Светка переночевала у нас.

Я, конечно, уважаю своих родителей, но допустить такое это значит пустить лису в курятник.

Печка еще не догорела, там гуляли синие огоньки, а она торопила меня закрыть заслонку. Как будто собиралась красиво погибнуть вместе, чтобы вся школа только об этом и говорила.

Она не настаивала. Ее лицо у раскрытой дверцы было просто малиновым. И глаза неподвижно смотрели на истекающие светло-алым соком огня формы поленьев.

Глаза у Светки были зеленые. Мне пришлось не согласиться с прежним своим отрицанием: она была по-другому, чем Потокина, женская.

Но я ждал, что она придумает.

Потокина была готова к выполнению заданий, а эта что-то готовила сама. Она как будто была, как на уроке химии – постоянно перемешивала одно с другим. Я был для нее самым необычным материалом.

Если бы я разбирался, то Светка с большим наслаждением раскрутила бы меня гаечным ключом, как велосипед. А так – печка догорела окончательно, мы поднялись на затекшие ноги и Светка сказала:

– Я закрываю, – и она задвинула заслонку (или заслонила задвижку – так я тут же сказал ей, от чего она чуть не потеряла сознание). – Пошли.

– Куда?

– Ложиться спать.

– Еще рано. Я хочу порисовать.

– Там порисуешь.

– Где?

– В постели.

– Там неудобно.

– Я помогу.

Я с удивлением посмотрел на нее. Даже Потокина не смогла бы сказать так красиво.

– Ты в моей кровати не поместишься, – сказал я.

– Мы ляжем на родительской (ей постелили на полу).

– Они заметят.

– Я снова всё расправлю. Скажем – баловались.

Я был просто в восхищении! Она была значительно интереснее Потокиной!

– А для чего нам ложиться вместе? – спросил я.

– Чтобы ты не боялся.

– Тебя?

– Нас.

Мое детское сердце было покорено. В дальнейшей жизни я уже не встречал такой собеседницы. Я потянулся снизу поцеловать ее. Она села на стул, по-хозяйски поставила меня между ног и по-настоящему поцеловала меня.

– Тебя уже, оказывается, попробовали, – сказала Светлана ревниво. – Неужели Лерка?

– Я ей рассказал Декамерон.

– Это что?

– Книга. Давай я тебе прочту.

– Не надо. Лучше расскажи.

– У одного сеньора была распутная жена…

– Давай лучше лежа.

Дальше было так: я рассказывал, а она показывала.

До сих пор я помню наши трудные и мучительно-сладкие уроки. Ее светло-алые глубины тела сочились огнем. Я наконец понял, что всё, связанное со стонами и рыданиями женщин у меня есть – это писька, которую я использую пока только в одном предназначении. Всему свое время.

Одной из первых поездок с Майрамом Николаевичем была поездка на всесоюзный пионерский слет в Москву на зимние каникулы. Я был избран на долгие годы вперед сначала от Амурской области, а потом от всех последующих.

Иногда я пугался по ночам, что лишусь своего дара, не смогу говорить интересно. Но наступало утро и я был неисчерпаем, как родник у Кислицыных. У них прямо у крыльца била жилка ледяной воды.

Мне только мешало, когда среди слушателей не было ни одного умного человека.

И дома я не мог говорить интересно, потому что мама с папой посмеивались над моими успехами. Они любовно считали меня маленьким обманщиком. Ничем я не смог в дальнейшем их переубедить. Они так и скончались в полной уверенности, что родили жулика.

На слете в Доме Советов у Театральной площади мне дали текст речи.

Я прочитал и сказал, что это скучно, я лучше сам. Майрам Николаевич приготовился взять меня за ухо (делал это до седьмого класса, пока его не сбила машина), но московский смешливый дяденька с пионерским галстуком вдруг заинтересовался и сказал, чтобы я попробовал сам.

Я тут же сказал речь. Он удивился и пригласил тетеньку в красном галстуке и старого большевика с палкой.

Они выслушали меня (это была уже другая речь, о чем возбужденно сказал смешливый дяденька), и все посмотрели на старого большевика. «Троцкизм» – сказал он с раздражением. Но потом погладил меня по голове и сказал, чтобы я учил текст.

В дальнейшем выучивание текстов стало для меня причиной склонности к алкоголю.

Но на слете я чуть не опозорился. Выученная речь куда-то провалилась в меня и осталась одна черная яма вместо нее, как в уборной.

Я стоял молча, в зале начался шумок, я решил, что больше мне никуда не ездить и вдруг отчеканил такое, что президиум встал и аплодировал стоя.

Никто не знал, как мне удалось стать таким ловким рассказчиком. А сейчас скажу, ладно. В семь лет я внезапно поумнел. Думаю, что это было связано с пейзажем.

Школьная гора рассекает поселок на две части. Она как трамплин. Я забрался туда в сентябре, после первого дня в первом классе, было тепло, желтые от осенних лиственниц сопки были ниже и окружали меня со всех сторон, змеясь уже синеющими хребтами к Якутии и Тихому океану (еще одной моей страстью была география).

Школьная гора была невысока для меня потому что она вытекала из самого высокого янканского хребта и на его подножии стояли дома начальства прииска и на самом верху – школа. А я стоял на тропе среди кустов багульника, как будто завис на парашюте и мог любоваться каждым домом, улицей, речкой, человечками внизу.

Я так сильно любовался пейзажем, что вдруг заговорил.

Я не успевал удивляться словам, которые лились.

Меня никто не слышал: дымилась сорокаметровая труба электростанции под Станционной горой, за Второй Станционной горой (вместе их называли Грудь Марии, я думал, что в честь Марии Михайловны, нашей учительницы) как в пейзаже за Моной Лизой клубились неизвестные лесные, речные и дорожные дали, и солнце заглядывало к нам между сопок, как в свой дом, где у него нет времени отдохнуть – дела.

Ленка Карташова съездила на юг в конце мая, да так удачно, что просто ужас. Не в том даже дело, что кофейная стала, пока все белые и в пятнах. Она в себя поверила. Это нам, бабам, сейчас труднее всего дается.