Паскаль Казанова - Мировая республика литературы

Как известно, Малерб на первый план выдвинул задачу создания изысканного устного языка, «устной прозы», по его выражению, которая передавала бы «красоту», «нежность» и «естественность», присущие французскому языку. Малерб стремился создать норму «красивой речи» в противовес абстракции языка, существовавшего только на бумаге, и уже по этой причине мертвого, каким была латынь. Произвел Малерб революцию и в литературе, отказываясь, как дю Белле, от двух уже существующих путей. Он равно критиковал и светскую прециозную поэзию, процветавшую при дворе, и ученую нео- латинскую. («Он смеялся над пишущими на латыни, — пишет ученик Малерба Ракан, — и говорил, что если бы Вергилий и Гораций вернулись на землю, они выпороли бы Бурбона и Сирмона» [105] Racan. Vie de monsieur de Malherbe. Paris, 1991, c. 42–43. ). Не одобрял Малерб и последователей Плеяды за то, что они употребляли слишком много диалектизмов, любили витиеватый стиль и писали очень темно. Малерб предлагал утвердить и ввести во всеобщее употребление «присущие французскому языку красоты», установить благозвучие для ушей, исходя из того, что это язык живой. Он вовсе не требовал отменить подражание латинским учителям. Напротив, именно Малерб ищет путь, который позволил бы совместить революционные начинания Плеяды, умение пользоваться наработанными на латыни приемами (как желаемое, он прибавляет еще «ясность» и «точность», унаследованные от цицероновской прозы, еще изящество, которое есть в стихах Вергилия) и освобождение от мертвой латыни, благодаря живой красиво звучащей речи. Нововведения Малерба очень быстро распространились во всех слоях правящего класса (от маленькой группки образованных и судейских, откуда вышел сам Малерб, до придворной знати) и позволили французскому языку и поэзии продолжать усвоение чужого и накопление своего литературного багажа, начатое Плеядой, избежав при этом омертвения (как это произошло в Италии), к которому приводит рабское подражание античным образцам.

Призыв к норме, к «естественности» (в противоположность «архаизму» прециозной школы), обращение к устной практике языка, который мог бы застыть в письменных формах, стало вторым катализатором, позволившим Франции накапливать свой особый лингвистический и литературный фонд. Известная отсылка к «портовым крючникам» как носителям языка — драгоценное свидетельство желания Малерба покончить с инерцией подражания ученым образцам. Забота об устном языке, далеком от неподвижных образцов античности и Возрождения, позволила революционизировать всю литературу Франции, дав возможность поэтам, несмотря на нормативность французской лексики и грамматики, свободу заниматься нововведениями.

Удивительно, что примерно такая же стратегия возникала и в других литературных пространствах, находившихся в подавленном состоянии, несмотря на другие времена и совершенно иное окружение. В Бразилии в 20‑е годы XX века модернисты пытались выработать литературную норму и грамматику «бразильского языка» тоже при помощи создания «устной прозы», отметая как устаревшее прошлое «язык Камоэнса», то есть устоявшиеся нормы португальского языка, который был сочтен языком мертвым. В Америке в конце XIX века Марк Твен создает американский роман, вводя в письменную прозу устный народный язык, утверждая тем самым свой отказ от нормы английского литературного языка. Обращение к практике устного языка, а значит, к постоянным языковым изменениям и переменам, позволяет постоянно накапливать все новые и новые литературные средства, формировать все новые литературные подходы. Благодаря тому, что устный язык находится в постоянном движении, литературе удается избежать застывания в омертвевших формах.

Работу, начатую Малербом, продолжает Вожла, публикуя в 1647 году свои «Заметки о французском языке». Он создает своеобразный учебник «языковых хороших манер» [106] RA. Lodge. Цит. произ., с. 232. , дает советы, определяя «правильное употребление» разговорного языка, исходя из «светского» искусства беседы и литературной практики «лучших авторов». «Вот как можно определить “правильное употребление”, — пишет он, — это манера говорить самой лучшей части двора, которая соответствует манере писать самых лучших современных авторов. Когда я говорю «двор», я имею в виду и женщин, и мужчин, и многих жителей города, в котором живет Принц, — все они, благодаря своему общению с придворными, разделяют их любезность» [107] C. F. de Vaugelas. Remarques sur la langues française (1647). Genève, 1970, c. 3. . «Правильное употребление» носит социальный характер, его определяет разговор придворных и литературная практика лучших «авторов». Значение, придаваемое искусству беседы светских людей, которые становятся судьями и законодателями «правильного» употребления устного языка и образцами для хорошего письменного, — явный знак специфики французского литературного капитала, который продолжает находиться в стадии накопления. Усиленное внимание к особенностям живого языка, языка, в первую очередь, устного, для которого будут вырабатывать нормы, позволит вводить новшества даже тогда, когда установится литературный язык и литературные жанры. Подчинение во Франции письменного языка устному даст возможность литературной норме, зачастую малоподвижной, связанной с античными образцами, меняться гораздо быстрее, чем, например, в Италии, где язык застыл в архаических письменных формах, откуда черпались модели для устного языка.

Мы видим, что начиная с конца XVI века, когда король со своим двором практически перебирается в Париж, и затем на протяжении XVII века, когда происходит централизация королевской власти, достигнув апогея в царствование Людовика XIV, Париж сосредотачивает в себе всю интеллектуальную жизнь. Главенствующему положению Парижа способствует возрастающее влияние двора и возрастание влияния салонов. Именно в салонах встречались те, из кого состоял литературный мир: эрудиты, ученые, поэты, светские люди, светские дамы — им принадлежала главная роль в распространении нового образа жизни, новой манеры говорить. Благодаря салонам проблемы языка распространялись и становились достоянием всего правящего класса. Правильное употребление языка, умение говорить и искусно писать на нем обсуждалось не в учебных заведениях, не в кабинетах ученых, оно сделалось частью жизни, необходимым искусством общения. «Французский язык короля и Парижа в виде беседы образованных людей становится живым языком. С одной стороны, горделивым, благодаря своему своеобразию, подлинности, необычности, с другой, старательно впитывающим все те стилевые особенности, какими филологи — гуманисты дорожили в цицероновской прозе» [108] М. Fumaroli. Цит. произв., с. 943. .