Паскаль Казанова - Мировая республика литературы

Предпочтение «светского», которое возникло не только во французской литературной среде, но и у всей европейской элиты, было следствием пламенной веры французских интеллектуалов в «совершенство языка короля» и величие эпохи, которую Вольтер назовет «веком Людовика XIV». Результатом этой веры была целая система литературных, стилистических и лингвистических представлений, воздействие которой мы можем оценить только сегодня.

Одним из создателей несравненного и ни с чем не сравнимого величия эпохи французского классицизма окажется Вольтер. Он создал миф о золотом веке политики и литературы, «выдумал», что классицизм вечен, заразил своих читателей ностальгией по счастливым временам великой славы Людовика XIV, а главное, он поднял на недосягаемую высоту писателей — классицистов, превратив их в воплощение самой литературы. Мифу, рожденному определенными представлениями, Вольтер сумел придать аромат исторической подлинности. Благодаря трактовке Вольтера царствование Людовика XIV стало эпохой «совершенства», которое можно только воспроизводить или подражать. «Мне кажется, — пишет Вольтер в своем «Веке Людовика XIV» (1751), — что если в какое- то время существовало достаточно много хороших писателей, ставших классиками, то нельзя употреблять другие выражения, нежели те, какими пользовались они, и выражениям этим нужно придавать тот же самый смысл, иначе пройдет немного времени, и век нынешний не поймет век минувший […]. Это было время, достойное внимания будущих веков, ибо тогда героев Корнеля и Расина, персонажей Мольера, симфонии Люлли (речь мы ведем только об искусствах), голоса Боссюэ и Бурдалу выслушивали Людовик XIV и Мадам, прославившаяся своим безупречным вкусом, Конде, Тюренн, Кольбер и другие необыкновенные люди, которых в то время появилось так много. Может ли повториться такое время, когда герцог де Ларошфуко, автор «Максим», закончив беседу с Паскалем или Арно, шел смотреть пьесу Корнеля?»

В самом деле, невозможно понять веру, например, немцев в образцовость французского классицизма и стремление немецких писателей превзойти его, если позабыть о мифе «совершенства», достигнутом определенной страной на определенном историческом этапе, вызывающем желание вступить в конкуренцию. А без существования этой пламенной веры немцев, унаследованной нашим современником Чораном, невозможно понять его зачарованность языком французского классицизма и желание писать именно таким языком.

В трактате «О немецкой литературе», который король Пруссии [125] Известно, что Фридрих II, король Пруссии, был в переписке с Вольтером до своего вступления на трон, что Вольтер жил в Берлине при его дворе между 1750–1753 гг. Именно в этот период французский писатель написал и опубликовал свою «Эпоху Людовика XIV». опубликовал на французском языке в 1780 году, мы находим все ту же доктрину совершенства французского классицизма. Мы уже говорили о том, что этот трактат одно из самых ярких доказательств безграничного господства французского языка. Прибавим, что история (и история искусства в том числе), которая подразумевается в этой книге и останется достоянием следующих поколений немецких ученых и художников, в некотором смысле, представляет собой прерывистую цепочку классических эпох: Греция Платона и Демосфена, Рим Цицерона и Августа, Италия эпохи Возрождения, Франция времен Людовика XIV. И нет для Германии судьбы более великолепной, чем занять свое место во всемирной истории, которая представляет собой череду «эпох», на протяжении которой каждая нация воплощает все тот же неизменный классический идеал, после чего впадает в ничтожество и исчезает, оссвободив место новому народу, достигшему зрелости.

Фридрих II считает, что немецкий язык нужно «исправить» по образцу французского, и это будет способствовать появлению новых немецких «классиков»: «В царствование Людовика XIV французский язык распространился по всей Европе, и произошло это отчасти из любви к тем прекрасным писателям, которые расцвели в то время, благодаря тем замечательным переводам из античности, которые были тогда сделаны. Теперь этот язык стал тем пропуском, который введет вас в любой дом и в любой город. Поезжайте из Лиссабона в Петербург, из Стокгольма в Неаполь, говоря только по — французски, и вас поймут повсюду. Знание одного языка избавит вас от необходимости знать несколько, загромождая вашу память множеством слов». И продолжает: «У нас тоже будут свои классические авторы, их захотят читать, и наши соседи будут учить немецкий. Королевские дворы заговорят на нем с наслаждением, и вполне может случиться, что наш язык, отшлифованный и усовершенствованный, благодаря нашим прекрасным писателям, распространится с одного конца Европы до другого…» [126] Frédéric II de Prusse. Цит. произв., с. 81-82. Именно с этим образцом совершенства, созданным Вольтером и утвержденным Фридрихом И, и покончит Гердер.

Знаменитое «Рассуждение о всеобщности французского языка» (1784) Ривароля — это ответ на вопросы конкурса, устроенного берлинской академией: «Что превратило французский язык во всеобщий? За что заслужил он это преимущество? Сохранит ли он его?» Факт, что такие вопросы могли быть сформулированы и поставлены, свидетельствует, что «Рассуждение» Ривароля — это, скорее всего, последнее свидетельство господства французского языка в Европе и что господство его клонится к закату. Гердер провозгласил свои первые антиуниверсалистские, то есть антифранцузские тезисы несколько раньше (в 1772 году) и в той же самой берлинской академии. Его «Исследование о происхождении языка» послужит источником новых национальных идеалов, которые станут орудием борьбы против гегемонии французского языка и очень быстро распространятся по всей Европе. Иными словами, Ривароль скорее говорит похвальное слово на похоронах, чем произносит панегирик.

Но в этом слове о французском литературном наследии есть два важных момента: с одной стороны, Ривароль собирает воедино и вновь повторяет те затверженные всеми формулы «символа веры», вне которого непонятно происхождение культурного господства Франции, признанного и принятого всей Европой. С другой, он видит новую растущую силу, которая готова посягнуть на царствование французов, и сила эта Англия. Посягать на господство французов отныне будут с двух сторон, со стороны Германии и со стороны Англии, что и сформирует на протяжении всего XIX века европейское литературное пространство.

Ривароль начинает свое «Рассуждение» параллелью с Римской империей: «Похоже, настало время сказать «французский мир», как когда — то говорили «мир романский». Философы, уставшие от политических распрей, разделяющих людей, наслаждаются лицезрением республики, раскинувшейся от одного до другого конца Европы под властью одного языка» [127] Rivarol. De l’universa lité de la langue française. Paris, 1991, c. 9. . Он напоминает определение универсальности, которое было принято во Франции (и которое подвергнет сомнению Гердер): установление общности, невзирая на политические границы. Иными словами, каждый согласен подчиниться власти, которая становится превыше национальных, частных и политических интересов: «это уже не французский язык, это язык человечества». Фразу Ривароля часто цитируют как пример агрессивности французов, но на деле она означает только то, что благодаря факту неоспоримого превосходства французский язык уже не воспринимается как национальный, то есть, не служит интересам Франции или французов, он ощущается как всеобщий, как принадлежащий всем, вне каких- либо узких интересов. Франция превратилась в «империю», она располагает такой властью, какую не может принести ни одна военная победа. «Франция, — развивает свою мысль Ривароль, — продолжает снабжать театральными пьесами, нарядами, вкусом, манерами, языком, новым образом жизни и дотоле неведомыми удовольствиями государства, которые ее окружают, являя собой империю, какой до сих пор не знал ни один народ. Сравните ее, я прошу вас, с Римской империей, которая насаждала повсюду свой язык, рабство, тучнела от крови и рушила все вокруг до тех пор, пока не была разрушена сама» [128] Там же, с. 34. . Иными словами, империя французского языка, благодаря своей утонченности и изысканности, гораздо выше империи латыни.