Кирилл Чекалов - Популярно о популярной литературе. Гастон Леру и массовое чтение во Франции в период «прекрасной эпохи» [litres]

Прозвище «Рультабийль» отсылает к теме детства, которая с такой пронзительностью звучит в «Аромате дамы в черном». Как считает известный специалист по творчеству Леру Изабель Каста, округлость формы ассоциируется с темой детской игрушки, с незрелостью главного героя – «существа, которому еще только предстоит развиваться». И действительно, в первых двух романах цикла автор неоднократно напоминает читателю о юном возрасте героя. Да и первое появление Рультабийля в третьем романе цикла сопровождается следующей репликой генеральши Треба-совой: «Но ведь это же мальчуган!». «Парнишка», «мальчишка» и даже «ребенок» («gamin», «enfant») – вот как неоднократно аттестует Леру своего персонажа. Кстати, именно это свойство в некоторых случаях помогает ему прийти к правильному решению детективной загадки, тогда как «взрослые» перед ней капитулируют. Именно так происходит с торчащим из сейфа ключом с «затейливой медной головкой». «Взрослые» считают ключ символом надежности, но Рультабийль – другого мнения.

Образ ловко расследующего запутанные преступления симпатичного паренька Рультабийля несет в себе некоторые автобиографические черты. В своем интервью 1926 года писатель прямо отождествляет себя со своим персонажем: «Когда я работал репортером, то есть когда я был Рультабийлем…» Разумеется, не стоит принимать эти слова слишком серьезно – в подобного рода высказываниях немало литературной игры. И всё же…

В третьей главе «Тайны Желтой комнаты» Рультабийль аттестует себя как «театральный хроникер» – мы уже писали о том, что соответствующие обязанности выполнял в газете «Матен» и Леру. Автор романа нередко использовал в своем творчестве подлинные фрагменты из опубликованных на страницах газет и журналов статей. Вместе с тем он не раз прибегал и к ловким стилизациям материалов из периодической печати. Именно так он действует в первом томе саги о Рультабийле, где приводится текст несуществующих статей из газет «Матен» и «Ле Тан», а также материалы из придуманной им газеты «Эпок». Причем первая из этих статей (якобы опубликованная в газете «Ле Тан») даже имеет абсолютно точную датировку – 25 октября 1892 года, что позволяет точно локализовать тайну Желтой комнаты во времени и разметить дальнейшие события буквально по дням.

Сложно сказать, как возникло название романа. Предположения на этот счет можно строить в большом количестве. Можно лишь предположить, что Гастон Леру видел картину не слишком известного французского постимпрессиониста Поля де Кастро «Желтая комната», которая демонстрировалась в 1905 году во время выставки, устроенной в Гран Пале Обществом французских художников. Но к сюжету романа картина отношения не имеет. То же самое можно сказать о малоизвестной психологической эпистолярной повести католического писателя Шарля Бюэ «Желтая комната», опубликованной в 1881 году. Правда, в этом случае существенным обстоятельством является тот факт, что повесть снабжена посвящением Барбе Д’Орвильи – писателю, несомненно, оказавшему влияние на Гастона Леру. Кроме того, желтая комната фигурирует в одном из произведений Альфреда де Мюссе – писателя-романтика, которого Леру не раз цитировал в своих произведениях. И наконец, в конце XIX века во Франции выходили научные труды, где упоминалось о существовании в глубине глаза «слепого» желтого пятна (macula lutea – нечувствительное к свету желтое пятно, не имеющее аналогов у животных).

Данная параллель не выглядит притянутой за уши с учетом того, что в романе Леру отводится значительное место научным (а точнее, наукообразным) рассуждениям.

Современному читателю Рультабийль напоминает прежде всего знаменитого персонажа французского комикса «Тинтин». Правда, возраст Тинтина вообще никому неведом, тогда как Жозеф Жозефен познакомился со своим приятелем Сенклером, когда ему еще не было семнадцати лет; в «Тайне Желтой комнаты» ему восемнадцать. С другой стороны, автор комикса, бельгийский художник Жорж Реми, известный всему миру под псевдонимом Эрже, уверял, что, хотя и читал первые романы о Рультабийле, но вовсе не вдохновлялся этим персонажем при создании своего героя. Тем не менее исследователи его творчества вовсе не склонны принимать эти слова художника за чистую монету.

Рультабийль – самый знаменитый, но не единственный из числа созданных воображением Гастона Леру сыщиков. Впрочем, остальных вспомнят, наверное, лишь самые внимательные читатели. Так, начиная с романа «Двойная жизнь Теофраста Лонгé» на страницах произведений Гастона Леру то и дело возникает симпатичный, интеллигентный, но незадачливый комиссар полиции Мифруа. Это «мужчина лет сорока, исключительно элегантно одетый, в перчатках цвета свежего сливочного масла и с прядью тронутых сединой волос на ясном челе». Теофраст-Картуш без труда крадет у него бумажник (и тут же возвращает), а затем вместе с ним совершает нисхождение в парижские катакомбы (Мифруа составляет о случившихся там необычайных приключениях отчет, ясно свидетельствующий о его литературном даровании). Есть определенное сходство между методом Рультабийля и методом Мифруа, ведь последний, «начиная со школьной скамьи, непрестанно и прилежно изучал ту часть философии, которая именуется логикой». В «Призраке Оперы» Мифруа демонстрирует служебное рвение и владение собой в самых драматических обстоятельствах; между тем он не вносит существенного вклада в расследование таинственных, а то и кровавых событий, которые разворачиваются в этом романе Леру. Подобно инспектору Лестрейду в новеллах Конан Дойла, этот сыщик очень часто обнаруживает – не в пример проницательному Рультабийлю! – свою профессиональную несостоятельность. Из «Призрака Оперы» выясняется, что он к тому же еще и близорук.

Но вот в романе «Семерка треф» Мифруа наконец-то обнаруживает свое умение мгновенно выходить на верный след. Правда, речь тут, собственно говоря, идет не о расследовании преступления, а об установлении авторства литературной цитаты. Это чрезвычайно существенная деталь: фактически Леру проводит здесь неявную параллель между детективным расследованием и интерпретацией текста, тем самым предвосхищая выкладки многих исследователей детективного жанра, включая Умберто Эко. Один из персонажей романа, «славный поэт Теодор» (добродушная пародия на пылкого романтика), вручает своей возлюбленной – к вящему неудовольствию ее супруга – якобы написанные им вирши:

C’en est fait… et ces jours que sont-ils devenus, Où, réchauffant Léda, pâle de volupté, Froide et tremblante encore au sortir de ces ondes, Dans le sein qu’il couvait de ses ailes fécondes, Un dieu versait la vie et l’immortalité?

( Всё кончено… и куда же девались те дни, когда бог – обогревая и прижимая к своей груди бледную чувственную Леду, озябшую и трепещущую после своего появления из вод – укрывал ее грудь своими жизнетворными крылами и наполнял ее жизненной силой и бессмертием?)