Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Если первая версия является извращением ленинизма в одном направлении, то вторая версия представляет извращение совершенно в другом направлении, прямо противоположном первому направлению.

Где есть правый уклон, там должен быть и «левый» уклон. «Левый» уклон есть тень правого уклона. (Любопытно, что «тень» — т. е. левый уклон, предшествующий правому, — появляется у Сталина еще до самого предмета.)

Первый уклон состоит в упрощенчестве <���…> в попытке механически пересадить образцы хозяйственного строительства, вполне понятные и приемлемые в центре Советского Союза, но совершенно не идущие к условиям развития на так называемых окраинах <���…> Второй уклон состоит, наоборот, в преувеличении местных особенностей, в забвении того общего и главного, которое связывает республики Востока с промышленными районами Советского Союза.

Первый уклон состоит в преуменьшении роли кулака <���…> Второй уклон состоит в раздувании роли кулака.

Как и во многих других случаях, Сталин всего лишь прилежно повторяет семинарскую Библию, приспосабливая ее к своим целям. Вот несколько примеров того, откуда он позаимствовал свою генеральную линию:

Не уклоняйся ни направо, ни налево от того, что они [священники левиты и судья] скажут тебе (Втор. 17: 11).

Не уклоняйся от него [закона Моисеева] ни направо, ни налево (Иис. Н. 23: 6).

Ни направо, ни налево нельзя уклониться от того, что сказал господин мой царь (2 Цар. 14: 19).

Короче, ему достаточно было заменить левитов Лениным, а библейский Закон — препарированным ленинизмом. Те же уклоны, смотря по обстановке, можно трактовать не только как левый и правый, но также как «великодержавный» и местный «буржуазно-националистический». А вообще жестко стандартизированные отступления от марксизма отыскиваются им в самых экзотических странах:

Первый уклон состоит в недооценке революционных возможностей освободительного движения <���…> Это есть уклон вправо.

Второй уклон состоит в переоценке революционных возможностей освободительного движения <���…> Этим уклоном страдают, кажется, коммунисты на Яве <���…> Это есть уклон влево.

Шаблонные извращения партлинии порой получают у него даже элегическое обозначение: « уклон к неверию в победу социалистического строительства» и « уклон к забвению интернациональных перспектив нашей революции» («О социал-демократическом уклоне в нашей партии»).

Естественно допустить, что позиция, занимаемая самим Сталиным, — это оптимальный «центр» как догматический эквивалент расчетливой «средней линии» (слово «центр» и правда принадлежит к числу самых распространенных в его словаре). В самом деле, в 1923 году он заметил: «Истина лежит „посередине“, между правыми и „левыми“», — а спустя два года, говоря о конфликтах в чехословацкой компартии в связи с позицией одного из ее лидеров, Сталин вернулся к той же мысли: «Желание тов. Шмераля занять позицию центра в этой борьбе двух противоположных уклонов является вполне законным желанием» [170]. Вскоре он уточнил:

Что касается РКП, то среди коммунистов мы не левые и не правые, — мы просто ленинцы.

Такая политически непогрешимая позиция, по существу, адекватна обособленному и вместе эластичному статусу метафизического субъекта, претендующего на роль арбитра, в рассмотренных нами ранее сталинских писаниях. Однако положительное значение за самим термином «центр» генсек резервирует лишь для внеидеологических ситуаций. Официальный же «центризм» Сталин — подобно, впрочем, другим большевикам — безоговорочно, хотя и не совсем логично, осуждает. По сталинской логике, это тоже уклон, причем правый, только замаскированный под некоторую левизну. Сталинское руководство левее всех, в то время как самозваные «левые» суть фактические пособники правых.

Генеральная линия, согласно генсеку, сама выверяется «ленинизмом» — и таким же резиновым, при всей своей мнимой отчетливости, «чувством меры», подсказанным, возможно, аристотелевской «золотой серединой». Идеал умеренности пребывает вроде бы в шокирующем контрасте с его тягой к безудержной гиперболизации, но на практике с ней замечательно согласуется — так, именно «чувством меры» стимулирована, оказывается, вакханалия Большого террора. Санкционируя массовые аресты на февральско-мартовском пленуме ЦК в 1937 году, Сталин сказал:

Обстановка успехов <���…> порождает настроения беспечности и самодовольства, создает атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры и притупляющих политическое чутье, размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почить на лаврах.

«Мера» — как бы эстетизированный аналог метафизического субъекта или молчаливо облюбованной им «средней линии». Область ее применения всеохватна. Понятно, что не рекомендуется чрезмерно критиковать советские порядки, как делал Демьян Бедный: критика эта, пишет ему генсек в 1930 году, «увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР». После войны в этом пороке он упрекает Черчилля: «Бывает, что иные люди не могут не клеветать, но надо все-таки знать меру». Однако грешно перебарщивать и в дифирамбах партии или советскому строю: «Некоторые товарищи хвалят ее, нашу партию, не в меру» (1927). На этот счет, как и по части самокритики, меру в своей фальши должны были знать даже расстрелянные троцкистские двурушники, на что им строго указано в «Кратком курсе»:

На XVII съезде выступили также троцкисты — Зиновьев и Каменев, бичуя себя сверх меры за свои ошибки и славословя партию — тоже сверх всякой меры. (Мы помним, что ранее Сталин уличал Каменева в совершенно безмерной способности «извиваться».)

А в январе 1941-го, обсуждая проект учебника по политэкономии, Сталин бросил:

Перехваливать наш строй не стоит, недохваливать тоже нельзя. В рамках нужно держаться [171].

Непозволительно вместе с тем допускать перегибы и при осуждении самих перегибов, коль скоро они выгодны Сталину:

Теперь самым модным словом в рядах группы Бухарина является слово «перегибы» в хлебозаготовках <���…> Дальше идут рассказы об «ужасах» этих перегибов, читаются письма «крестьян», читаются панические письма товарищей… и потом делается вывод: надо отменить политику нажима на кулачество.

<���…> При этом сторонники группы Бухарина тщательно умалчивают о том, что существует еще другой сорт перегибов, более опасный и более вредный, а именно — перегибы в сторону <���…> замены революционной политики партии оппортунистической политикой правых уклонистов.

Итак, «перегибы» далеко не равноценны. Но, если это нужно Сталину, «извращения» первого, чекистско-карательного типа, инсценированные им самим, он с легкостью выдает уже не за ошибки, а за происки вражеской агентуры. На очередном тактическом зигзаге он инкриминирует издержки внутрипартийного террора «замаскированному врагу, старающемуся криками о бдительности замаскировать свою враждебность… и… путем проведения мер репрессий — перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах» (Постановление январского (1938) пленума ЦК ВКП(б) «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии») [172].