Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

На сей раз провидческий дар словно перешел от заблуждавшегося Ленина к Сталину, прикрывшемуся вдобавок богодухновенным авторитетом ЦК [176], хотя обычно эта способность остается у него профессиональной принадлежностью основателя большевизма. Так, отрицая, при другом полемическом раскладе, былые разногласия между ЦК и Лениным, Сталин, вопреки своему обыкновению, всячески принижает тогдашнее актуальное, насущное значение ленинских выпадов, придавая им взамен вещий, упреждающий смысл:

Троцкий не понимает писем Ленина, их значения, их назначения. Ленин в своих письмах иногда нарочно забегает вперед , выдвигая на первый план те возможные ошибки, которые могут быть допущены, и критикуя их авансом с целью предупредить партию и застраховать ее от ошибок.

Если здесь присутствует все же некоторая вариативность прогноза, то, как правило, в сталинских выступлениях доминируют несравненно более отчетливые прозрения, часто вступающие в конфликт с банальной реальностью [177]. Вера в непреложность предуказанных, или, лучше, научно расчисленных, событий была присуща, конечно, и другим большевикам, включая оппозиционеров. Забавна в данном отношении полемика Сталина с Зиновьевым, которая, как обычно, строится на глубокомысленной нюансировке магических терминов. В своей речи от 1 августа 1927 года генсек заявил:

Зиновьев разорялся тут, утверждая, что в тезисах Бухарина [тогдашний соратник генсека] говорится о «вероятности» и «неизбежности» войны, а не о безусловной ее неизбежности. Он уверял, что такая формулировка может запутать партию. Я взял и просмотрел статью Зиновьева «Контуры будущей войны». И что же оказалось? Оказалось, что <���…> в статье Зиновьева говорится о возможности новой войны <���…> Говорится в одном месте, что война «становится» неизбежной, но ни одного, буквально ни одного слова не сказано о том, что война стала уже неизбежной. И этот человек имеет — как бы это сказать помягче — смелость бросать обвинение против тезисов Бухарина, говорящего о том, что война стала вероятной и неизбежной.

Что значит говорить теперь о «возможности» войны? Это значит тянуть нас, по крайней мере, лет на семь назад, ибо еще лет семь назад говорил Ленин, что война между СССР и капиталистическим миром возможна <���…> Что значит говорить теперь, что война становится неизбежной? Это значит тянуть нас, по крайней мере, на четыре года назад, ибо мы еще в период керзоновского ультиматума говорили, что война становится неизбежной <���…> Кто «толкнул» Зиновьева написать статью о возможности войны теперь, когда война стала уже неизбежной?

И ни малейшего значения не имело то пошлое обстоятельство, что объявленная неизбежной война так и не началась (или, вернее, разразилась лишь через четырнадцать лет, причем без всякой связи с этими социально-политическими прогнозами). Еще забавнее, что всего через три месяца после своего выступления, 23 октября 1927 года, в докладе «Троцкистская оппозиция прежде и теперь» Сталин, забыв о недавних попреках, напустился на Зиновьева как раз за его пустую и малодушную веру в мнимую «неизбежность» этой самой войны:

У нас нет войны, несмотря на неоднократные пророчества Зиновьева и других, — вот основной факт, против которого бессильны кликушества нашей оппозиции [178].

Из приведенных примеров можно заключить, что ахронность странно противоречит именно темпоральному напряжению «диалектики», которая в сталинской подаче предстает орудием самого времени — переменчивого и всевластного, рисуемого по семинарскому «Экклезиасту»: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать насаженное…» Статику и глухоту к времени он, подобно Ленину, приписывает «метафизикам»-меньшевикам (тогда как марксистская диалектика большевизма тождественна для него самой «жизни»). Объяснение, видимо, состоит в том, что, вопреки этим его декламациям, время практически всегда понимается у Сталина либо как элементарное техническое условие, потребное для реализации тех или иных возможностей, либо как биологическое, аграрно-«животное» протекание бытия, примитивная смена смертей и рождений, юности и дряхления.

Мы уже знаем, что сочетание мнимой динамики и внутренней застылости является общим свойством сталинских писаний. Статику абсолюта, как и его переменчивую диалектику, он долгие годы отождествлял со своим официальным тотемом — покойным, но «вечно живым» Лениным, который опекал все советское общество, незримо пребывая в его составе. Отсюда и удивительный тост, провозглашенный Сталиным в 1938 году на встрече с работниками высшей школы, — тост, слишком уж явственно напоминающий древнюю тризну или фольклорное «кормление покойников»:

За здоровье Ленина и ленинизма!

Но разве ахронные модели не таятся в ментальном основании самого этого «ленинизма», так кичившегося своей открытостью времени, дыханию будущего — в противовес меньшевикам, привязанным к прошлому? И нет ли этой внутренней предначертанности в самом марксизме? Превознося в статье «Карл Маркс» (1914) разомкнутую «диалектику истории», Ленин прибег к надвременным формулам пространственно-телеологического свойства, утверждая, что в марксистском учении «все классы и все страны рассматриваются не в статическом, а в динамическом виде <���…> Движение в свою очередь рассматривается не только с точки зрения прошлого, но и с точки зрения будущего ». Его дословно повторяет Сталин, у которого прошлое, настоящее и грядущее уравниваются в общей ахронной схеме: «Мы считались тогда не только с настоящим, но и с будущим »; «У нас есть прошлое, у нас есть настоящее и будущее», — но, повторяя, как всегда, гротескно нагнетает уже наметившуюся тенденцию. Недвижная вечность верховной истины дополнена у него атемпоральными и анахронистическими моделями народного миросозерцания, которое безмятежно приспосабливало к понятиям сегодняшнего дня любые эпохи, — несущественно, идет ли речь об историографических суждениях зощенковских персонажей или о какой-нибудь былине, включающей «калоши» и «царев кабак» в древнекиевский княжеский антураж.

В сентябре 1921 года Ходасевич зафиксировал в записной книжке один из таких хронологических сломов: «Слова прививаются необычайно быстро. Всякая оппозиция уже называется контрреволюцией. Дьякон в Бельском Устье говорит, что Николай II удалил из армии Мих<���аила> Александровича „как контрреволюционера“» [179].

С этой дьяконской позиции Сталин переписывает всю историю своей партии — и всего государства. Как и в других случаях, его духовной победе и на сей раз способствовал синтез догмы с фольклором.