Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

И в самом деле, апостольской риторикой веры проникнуто великое множество ленинских выступлений. «Революционная социал-демократия, — говорит он, например, в начале 1911 года, — очищая себя от маловеров <���…> собирает свои ряды». Через несколько лет, касаясь поражения корниловцев в сентябре 1917-го, он совсем уже по-евангельски возглашает: «Пусть учатся на этом примере все маловеры <���…> Неверие <���…> вот чем грешили больше всего эсеровские и меньшевистские вожди. Вот где один из наиболее глубоких корней их нерешительности, их… попыток влить новое вино в старые мехи ». Со своей стороны, эти «маловеры» в полемике с большевиками прибегали к такой же клерикальной лексике, только порой с обратным знаком. «Если то, что я сказал, означает неверие в торжество революции, то я действительно грешен этим грехом. Меа сulpа, mеа maximа сulра!» [192]— восклицает Плеханов на поместном соборе, который официально, для марксистской научности, назывался IV съездом РСДРП.

Ненависть к «боженьке» ничуть не мешала Ленину по-библейски изничтожать оппортунистов, «продающих за чечевичную похлебку свое право первородства», а марксизм, на манер Энгельса, сравнивать с «первоначальным христианством» («Государство и революция»). «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов», — говорит он по поводу русских и западных социал-демократов в статье «Задачи пролетариата в нашей революции» (1917). Сталин обратит то же евангельское речение против оппозиционной горьковской «Новой жизни» (название газеты вообще донельзя раздражало большевиков, заставляя полемически его обыгрывать). Сразу же после Октября, осуждая от имени ЦК «сомнения, колебания и трусость» «всех маловеров», вышедших из руководства, Ленин монотонно заклинает свою паству: «Пусть же будут спокойны и тверды все трудящиеся!» Так, на пороге социалистического Ханаана, он воспроизводит Книгу Иисуса Навина, повествующую о вторжении в Землю обетованную; в первой ее главе четырежды звучит этот самый призыв: «Будь тверд и мужествен». Спустя два года Ленин снова повторяет библейские стихи, обращаясь к венгерским коммунистам, когда те осуществили у себя государственный переворот: «Будьте тверды! <���…> Подавляйте колебания беспощадно. Расстрел — вот законная участь труса на войне <���…> Во всем мире все, что есть честного в рабочем классе, на вашей стороне. Каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию. Будьте тверды! Победа будет за нами!» В Библии это выглядело так: «Будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь <���…> Всякий, кто воспротивится повелению твоему и не послушается слов твоих во всем, что ты ни повелишь ему, будет предан смерти. Только будь тверд и мужествен!» (Нав. 1: 9, 18).

Дело, конечно, не только в церковной фразеологии, воздействие которой на большевизм обычно интерпретируется крайне поверхностно, и не только в сквозящей за ней самоидентификации всего ленинского движения с «первоначальным христианством». У этого весьма банального отождествления имелись серьезные и очень конкретные практические последствия, непосредственно сказавшиеся прежде всего на полемике с бундовцами и меньшевиками, а в более отдаленной перспективе — на судьбе коммунистической партии и страны в целом.

Великая война мышей и лягушек, поразившая РСДРП со второго ее съезда, оказалась травестийным прообразом последующих чисток и сталинской инквизиции. Знаменательно, что эта первая коллизия изначально получила конфессиональную окраску, отчасти сопряженную и со спецификой национального представительства в противоборствующих фракциях. И осознанно, и бессознательно большевизм опирался на великие прецеденты, запечатленные в истории раннего христианства с его борьбой против ветхозаветного законничества и различных ересей. Другими словами, традиционное самовосприятие всех вообще революционных сил как возрожденного христианства, которое мученически сражается с жестоким ветхозаветным Саваофом-царем и сатанинскими «идолами», большевизм, существенно видоизменив, сразу же спроецировал на свои взаимоотношения с инакомыслящими социал-демократами, обвинив их в начетничестве, «фетишизме» и иудейском «фарисействе» («Шаг вперед, два шага назад»). В такой аллюзионной системе меньшевистская ветхозаветность могла соотноситься также со старообрядческим буквализмом и книжностью, представленной, предположим, Старовером (псевдоним того самого Потресова, который говорил о вере как главном психологическом качестве Ленина). Порой меньшевики и сами вызывающе отождествляли себя с каноном древлего марксистского благочестия, как это сделал, например, Н. Иорданский на IV (Объединительном) съезде РСДРП, рассуждая о плачевных результатах большевистского радикализма:

Результаты, полученные нами, мы могли бы знать раньше, если бы не гонялись за «новыми словами» и почаще читали бы старые книги наших старых учителей [подразумевается Энгельс], которые здесь большевики называли «старообрядческие» [193].

Однако на дихотомии старого и нового куда резче сказывался тот факт, что в меньшевистском лагере насчитывалось значительно больше — либо, если угодно, еще больше — евреев, чем среди большевиков. Большевизм твердил о своей приверженности творческому марксистскому « духу », от коего отреклись его косные оппоненты — приверженцы мертвых букв или, по апостольскому выражению Ленина, «любители буквенной критики». Эти оппортунистические фарисеи «забывают, оттирают, искажают революционную сторону марксизма, его революционную душу» («Государство и революция»). Спустя десять лет ему вторит Сталин: «Отныне дух марксизма покидает социал-демократию» (что означает: «се оставляется вам дом ваш пуст»). Но то было общее место большевистской риторики. Ср., например, в воззвании группы «Вперед» (январь 1910 года), протестующей против размывания движения и его тогдашнего смыкания с меньшевиками: «Большевизм — это революционная душа русского рабочего движения. Сумейте отстоять его силу и его интересы!» [194]Позднее Троцкий обратит эту формулу против Сталина: «Сталин чувствовал себя тем увереннее, чем больше рос и креп государственный аппарат „нажимания“. И тем больше дух революции отлетал от этого аппарата» [195].

«Дух» же здесь всегда отождествлялся с «делом» и диалектикой. «Марксизм, — говорит в одной статье 1910 года Ленин, утрируя затасканные сентенции Энгельса, — не мертвая догма <���…> а живое руководство к действию»; лишая марксизм этой доминанты — его «диалектики», — «мы вынимаем из него душу живу». Кажется, только законченный коммунист не сумел бы опознать тут открытую реминисценцию из Евангелия («Я есмь воскресение и жизнь») и из апостола Павла, противопоставлявшего «смертоносные буквы» Закона новозаветному животворному «духу» (2 Кор. 3: 6–7). В ленинских формулах «мертвая догма» — прозрачный псевдоним окаменевшего Ветхого Завета, которому большевистский лидер постоянно противопоставляет спасительный активизм евангельской веры [196]в революцию, по модели того же Павла: «Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати. А мы духом ожидаем и надеемся праведности от веры» (Гал. 5: 4).