Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Естественно, что эта, уже памятная нам антитеза — вера и скепсис — ведет Ленина к агрессивному антиинтеллектуализму, созвучному беспрестанным евангельским нападкам на высокоумных книжников и толкователей Закона. Уже в 1919 году, например, Ленин пишет о западных социалистах, подвергающих его режим марксистской критике: «Они книжки видели, книжки заучили, книжки повторили и в книжках ничегошеньки не поняли. Бывают такие ученые и даже ученейшие люди». «Владимир Ильич, — с умилением вспоминал Бухарин, — не любил всяких словесных выкрутасов и ученостей специфических» [197]. Подобно Иисусу, книжникам Ильич предпочитает душевных пролетарских простецов: «Невежественные, но искренние люди труда и сторонники трудящихся легче понимают теперь, после войны, неизбежность революции, гражданской войны и диктатуры пролетариата, чем напичканные ученейшими реформистскими предрассудками господа Каутские, Макдональды, Вандервельды, Брантинги, Турати и tutti quanti».

В ленинской России tutti quanti предпочитали уже помалкивать; но губительный скепсис быстро нарастает в стане самих победителей. Всего через несколько дней после переворота, в ноябре 1917-го, Ленин, выступая от имени ЦК, заявил по адресу Каменева и других умеренных: «Пусть же устыдятся все маловеры , все колеблющиеся, все сомневающиеся». Вскоре он, без всяких околичностей, повадится обвинять различных маловеров — «пессимистов и скептиков» — в «сознательном или бессознательном предательстве», а также в смертном грехе отчаяния , единственным противоядием от которого остается, понятно, несокрушимая « вера в победу». Этот христианско-фидеистский пафос, как мы вскоре увидим, энергично подхваченный Сталиным, будет из года в год только усиливаться в официальной риторике, сложно взаимодействуя с языческими мифологемами советского режима.

Гораздо рельефнее антииудаистический подтекст проступил в большевистской полемике с Бундом. Впрочем, к числу непримиримых противников Бунда на II съезде РСДРП принадлежали и меньшевистские лидеры, искровцы из числа евреев-ассимиляторов — Троцкий и бывший активист еврейского рабочего движения Мартов, этот бундовский Савл, преобразившийся в интернационалистического Павла. Ту же позицию разделяли и еврейские представители польской социал-демократии, вроде Розы Люксембург, которая в своем марксистско-ассимиляторском рвении истово — вплоть до прямых антисемитских выпадов — преследовала любые претензии на еврейскую национальную самобытность в социалистическом стане. Хотя эта обширная тема остается побочной для нашего исследования, следует все же сказать несколько слов о расово-конфессиональной подоплеке русско-еврейских взаимоотношений в рамках социал-демократической партии.

Вопреки сегодняшним сладостным предрассудкам, мировое социалистическое движение было изначально пропитано расистскими, и в частности юдофобскими, настроениями [198]. Некоторые историки тут вспоминают не только о Ш. Фурье — проповеднике геноцида или о более поздних экстатических антисемитах-социалистах — Прудоне, В. Марре, Е. Дюринге и др., — но и о Марксе с его германской спесью, русофобией и антисемитизмом (от юношеской статьи «К еврейскому вопросу» до поздних «Этнографических заметок»), и о расисте Энгельсе («Der magyarische Kampf», 1849), который предсказывал реакционным народам, наподобие австрийских славян, шотландцев и басков, жалкую участь Voelkerabfall — этнических отбросов, подлежащих устранению. Вплоть до 1890‐х годов и «дела Дрейфуса», да зачастую и позднее, антисемитизм, несмотря на активнейшее участие евреев в социал-демократической деятельности, был чрезвычайно распространенным бытовым явлением мирового рабочего движения, особенно в Австрии и Германии (как и на польских землях), — условие, чрезвычайно способствовавшее впоследствии популяризации национал-социализма среди немецких рабочих. Порой возникала, правда, неприятная потребность как-то согласовать эти душевные антипатии с официально-интернационалистической доктриной. В таких случаях интернационалисты привычно ориентировались на традиционную христианско-миссионерскую модель, сочетавшую в себе юдофобию с идеалом полнейшего нивелирования, растворения евреев в христианской среде. Показательна в этом смысле, например, позиция, которую занял конгресс II Интернационала, в 1891 году проходивший в Брюсселе: уклонившись от осуждения антисемитизма, конгресс взамен призвал еврейских рабочих (точнее, «рабочих, говорящих на идиш») к слиянию с инонациональными социалистическими партиями. Весьма сходным компромиссом, бесспорно подсказанным католическим прозелитизмом, явилась и знаменитая теория австрийского социалиста — и выкреста — Отто Бауэра, безоговорочно признававшего право на национально-культурную автономию за всеми этносами, кроме еврейского, которому надлежало смиренно ассимилироваться в христианском окружении. Такая же смесь антисемитских и ассимиляторских позывов характеризовала позицию очень многих австрийских, германских и польских евреев-социалистов, преимущественно из числа выкрестов.

Не представляли тут особого исключения и русские социалисты (кстати сказать, глубоко почитавшие Дюринга [199]). Достаточно вспомнить Бакунина или то, с каким ликованием откликнулись народовольцы на еврейские погромы начала 1880‐х годов, в надежде на их катализирующее значение для грядущего народного мятежа (эта жертвенно-вспомогательная роль льстила, впрочем, некоторым евреям, приветствовавшим погромное движение [200], а П. Аксельрод, ставший позднее одним из основателей РСДРП, например, великодушно предлагал только скорректировать погромы, направив их в надлежащее классовое русло [201]). Странно было бы ожидать, будто их преемники-марксисты чудесно избавятся от национально-религиозных предубеждений, но в черте оседлости долгое время с курьезным упорством отказывались считаться с этой почтенной российской традицией, которую в марксистском стане изначально представлял, например, Плеханов [202]. Христианский экуменизм, выступивший под псевдонимом социалистического интернационализма, обеспечивал некое возвышенное алиби для решительного отказа от того, что в еврейских революционных кругах пренебрежительно называлось «национальной узостью». Под «угнетенным народом» здесь однозначно подразумевали никак не еврейский, а только русский народ. (Сама обособленность рабочего движения в черте оседлости, развивавшегося там в последнем десятилетии XIX века неизмеримо быстрее, чем в русских губерниях, сперва была вынужденной: она объяснялась чисто географическими и лингвистическими факторами, т. е. необходимостью использовать именно идиш как язык масс.) Вместе с тем в международном социалистическом идеале усматривалось и нечто глубоко созвучное социальной этике еврейских пророков.