Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Публицистика Сталина являет собой подготовленное всей историей большевистской словесности, но все же беспримерное для нее сочетание и взаимообратимость полярных качеств («единство и борьба противоположностей»), включая пространственные оппозиции верх — низ и т. п. Стальная решимость взаимодействует в его слоге с осторожной и расчетливой выжидательностью, жесткая определенность — с намеренной зыбкостью, приблизительностью, сухие рациональные конструкции — с абсурдом и шаманским кликушеством, многозначность — с отупляющей монотонностью, высокопарный панегирик развитию, жизни, хроносу — с застылостью, мертвечиной и ахронной статикой. В диалектических антиномиях двоится его «авторская личность», выделяя из себя сакральное alter ego как скользкое и переменчивое воплощение абсолюта.

Триумфальное внедрение сталинизма в массовое сознание традиционно объясняется как раз «примитивизмом» его доходчивой стилистики, размноженной сверхмощной пропагандой. Однако для такого ужасающе плодотворного усвоения имелись и глубокие внутренние причины. На деле сталинский псевдопримитив таил в себе столь же сложные и амбивалентные структуры, что и так называемый примитив фольклорной архаики. Подлинная стилистическая гениальность Сталина сказалась в изощренной и преступной эксплуатации этого сокровенного родства, интуитивно уловленного партийно-низовой массой. В каком-то смысле сталинизм был и предельной самореализацией, и предельным саморазрушением народных начал. Но эта интимная общность вбирала в себя и более авторитетные для массы — конфессиональные — элементы духовной культуры, очень сложно соотносившиеся с генезисом и эволюцией большевистского движения.

Дальнейший переход от лексико-стилистического уровня к развернутым — так сказать, сюжетно-композиционным — публицистическим конструкциям Сталина, а равно и сопутствующий разбор его «авторской личности» возможны только с привлечением более обширного и многослойного контекста, охватывающего как мифопоэтические модели большевизма и русской революции в целом, так и кавказский фольклорно-эпический субстрат, соприродный нашему автору. К изучению этого материала мы теперь и приступим.

Разобраться в структуре сталинского идиолекта — значит открыть доступ к его глубинному мировоззренческому пласту, который таится под покровом чисто полемической и пропагандистской стратегии. Но, приступая к реконструкции этого темного субстрата, мы всякий раз сталкиваемся с вопросом о степени его индивидуальности. Как мы уже часто убеждались, многое из того, что на первый взгляд выглядит абсолютно персональным достоянием Сталина, по сути заимствовано им из бесхозного социалистического имущества — будь то революционная мифология либо «церковные ценности». Громадное значение имеют зато установленные им пропорции этой смеси, сама селекция и специфическое использование отобранного материала — притом что новое его качество, достигнутое Сталиным, высвечивает не только ближайший, но и отдаленный генезис того или иного приема. Взять хотя бы влияние катехизиса, о котором всегда говорят в связи с семинаристским происхождением генсека. Между тем, совершенно безотносительно к семинарии, это был традиционнейший, очень популярный пропагандистский жанр — тут и нечаевский «Катехизис революционера», и всевозможные социалистические, антисемитские и прочие «катехизисы» во Франции, Германии, России; не чурались соответствующей стилистики и большевистские агитаторы, включая Зиновьева, да и самого Ленина (уже «Что делать?» Плеханов называл «практическим катехизисом» [180]). Широкое внедрение «катехизической формы» в послеоктябрьскую речевую стихию отмечал в известном исследовании А. Селищев [181]. Но у Сталина это вообще излюбленная, универсальная манера изложения. Сфера его компетенции, раскрывавшаяся в подобных «респонсах», необъятна, как сама советская жизнь. Ср., например, в письме к Шатуновскому:

1) Неверно, что в дореволюционное время землю покупали только кулаки <���…>

2) Фраза об отступлении головотяпов <���…> есть иноформа мысли об отказе головотяпов от своих ошибок.

3) Также не правы Вы насчет превращения ржи в корм для свиней.

4) Еще более не правы Вы насчет загнивания капитализма.

И т. д., в общей сложности восемь пунктов.

Абсолютная мудрость и всеведение, присущие верховному священнослужителю, позволяют ему разъяснять законы («основные черты») диалектического и исторического материализма, перипетии классовой борьбы, назначение языка или, допустим, причины побед Красной армии над белым воинством: «В чем же сила нашей армии? Почему она так метко бьет врагов? Сила нашей армии в ее сознательности и дисциплине <���…> Вторая причина — это появление нового красного офицерства». Все вместе слегка напоминает «Голубиную книгу» в канцелярском переложении.

Однако сам этот жанр — диалог учителя с вопрошающим учеником — гораздо старше христианской литературы, ибо восходит к космогоническим мифам. Божество или замещающий его жрец отвечает на вопросы адепта об устройстве вселенной [182]:

Для Сталина-«демиурга» (Б. Гройс) катехизис послужил, мне кажется, наиболее естественным, привычным и авторитетным посредником при обращении к подобной космогонической архаике, согласованной со всем духом и стилем его жреческого правления. В рамках собственно православного мировосприятия его образ, как не раз отмечалось, и в самом деле пробуждал ближайшие ассоциации с грозным ветхозаветным Вседержителем, Богом Отцом, карающим или испытующим Своих чад, — достаточно напомнить хотя бы о тюремных письмах Бухарина, представлявших собой настоящее Моление о чаше. Задолго до Большого террора, в конце 1930 года, опальный царедворец Демьян Бедный посылает генсеку жалостное письмо, завершая его скорбными евангельскими цитатами, профессионально памятными адресату: «Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически <���…> Тут поневоле взмолишься: „отче мой, аще возможно есть, да минует меня чаша сия“! Но этим письмом я договариваю и конец вышеприведенного вопроса: „обаче не якоже аз хощу, но якоже ты!“» [183]