Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

В умозрительной перспективе этой неэвклидовой геометрии левый уклон сливается с уклоном правым, т. е. тяготеющим к реставрации капитализма, посредством универсального сталинского приема кумулятивной инверсии:

Несомненно, что победа правого уклона в нашей партии <���…> подняла бы шансы на восстановление капитализма в нашей стране <���…>

Несомненно, что победа «левого» уклона в нашей партии привела бы к отрыву рабочего класса от его крестьянской базы, к отрыву авангарда от остальной рабочей массы, — следовательно, к поражению пролетариата и облегчению условий для восстановления капитализма.

Как видите, обе эти опасности, и «левая» и «правая», оба эти уклона от ленинской линии, и «правый» и «левый», ведут к одному и тому же результату, хотя и с разных концов.

А потому, если вдуматься, несущественно, что сейчас он аттестует троцкистский «уклон» в качестве левого, тогда как раньше, вторя Зиновьеву и Каменеву, говорил: «Что такое троцкизм, как не правое крыло в коммунизме, как не опасность справа?» (1925). В очередной «речи против Катилины» — докладе о деятельности оппозиционного блока — он определяет последний в качестве «социал-демократического уклона», соединяя кумулятивную футурологию со своей столь же обычной антитезой «слова и дела».

Оппозиция крикливо критикует партию и Коминтерн «слева» и предлагает, вместе с тем, пересмотр тактики единого фронта <���…> а на деле покушается на <���…> ослабление позиций мирового коммунизма, — стало быть, замедление революционного движения. На словах — «революционеры», а на деле — пособники Томасов и Удегестов.

Оппозиция с большим шумом «разносит» партию «слева» и требует, вместе с тем, повышения отпускных цен на товары, думая этим ускорить индустриализацию, а на деле должна получиться из этого дезорганизация внутреннего рынка <���…> и, стало быть, подрыв какой бы то ни было индустриализации. На словах — индустриалисты, а на деле — пособники противников индустриализации.

Оппозиция обвиняет партию в нежелании борьбы с бюрократизмом госаппарата и предлагает, вместе с тем, повышение отпускных цен <���…> а на деле выходит, что из этого должна получиться полная бюрократизация <���…> На словах — против бюрократизма, а на деле защитники и проводники бюрократизации государственного аппарата.

На словах борьба с частным капиталом, а на деле — помощь частному капиталу <���…> На словах — против перерождения, а на деле — пособники и защитники перерождения <���…> На словах — за внутрипартийную демократию, а на деле — нарушение основных принципов всякой демократии. (В последнем случае оппозиция повинна в том, что, будучи «ничтожным меньшинством», антидемократично навязала дискуссию «огромному большинству» партии.)

На практике («на деле») он, конечно же, превосходно различает природу обоих «уклонов», маневрируя между ними и уничтожая их поочередно, в соответствии с насущными потребностями. Он сам продемонстрировал эту технику, в 1923 году ностальгически приписав ее партийной традиции:

Теперь мы не можем сначала побить правую опасность при помощи «левых», как это имело место в истории нашей партии, а потом «левую» опасность при помощи правых, — теперь мы должны вести борьбу на два фронта одновременно .

Зато, утверждает Сталин, «по существу» между правыми и левыми нет ни малейшей разницы, так как «оба имеют один социальный корень, оба являются мелкобуржуазными уклонами». Вывод непреложен:

Вы спросите: какой уклон хуже? Нельзя так ставить вопрос. Оба они хуже, и первый и второй уклоны (XIV съезд, 1925).

Исходное сталинское обвинение против всех вообще оппозиционеров — их скрытая приверженность социал-демократии — в потенции носит совершенно криминальный характер, и не только в свете давней большевистской борьбы с ненавистными меньшевиками как «оппортунистами» и «лакеями капитала». Следуя той же антиномической технологии, сталинская диалектика уже объединила социал-демократию с фашизмом: «Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии <���…> Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы» («К международному положению», 1924) — вроде того, как в самом коммунистическом движении правые и левые уклонисты тоже «являются на деле близнецами» (1926) [173]. Теперь в принципе понадобится только один шаг, чтобы объявить Троцкого и прочих оппозиционеров агентами немецкого фашизма. Но шаг этот по «техническим причинам» растянется на десятилетие.

Время само должно служить доктрине, демонстрируя ее неукоснительную убедительность. Коль скоро обострение классовой борьбы предсказано, ей велено обостряться. Тавтологические и смежно-ассоциативные построения Сталина представляют собой имитацию не только каузальной, но и темпоральной последовательности — все задано в исходном пункте, а его разложение на составные элементы лишь оформляется как их связная преемственность. Хронологический порядок развертывания подчинен телеологии и потому фиктивен.

Зачастую, при видимой установке на историзм и стадиальность, настоящее выступает как извечная статичная данность, обособленная от прошлого. В работе «Анархизм или социализм?» он излагает крайне экстравагантные взгляды на дарвиновскую теорию эволюции:

Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее — человек — не мог бы свободно пользоваться своими легкими и голосовыми связками и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее — человек — был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления.

Эта печальная альтернатива никак, однако, не вяжется с тем, что появление «человека» воспринимается автором в качестве неизбежности, хотя отвергается та самая эволюция, итогом которой он должен стать. По Сталину получается, что человек и без эволюции непременно бы возник — но, так сказать, в несколько ином виде, т. е. в образе неразумной и бессловесной четвероногой твари.

Такая же скрытая обособленность настоящего, трактуемого как непреложная абсолютная реальность, наличествует в другом, гораздо более позднем рассуждении Сталина (Речь на I съезде колхозников-ударников, 1933):

Следует помнить, что все партийные были когда-то беспартийными <���…> Чем же, собственно, тут кичиться? Среди нас, старых большевиков, найдется немало людей, которые работают в партии лет 20–30. А ведь мы сами были когда-то беспартийными. Что было бы с нами, если бы лет 20–30 тому назад стали помыкать нами тогдашние партийцы и не стали бы подпускать к партии? Возможно, что мы были бы тогда отдалены от партии на ряд лет. А ведь мы, старые большевики , — не последние люди, товарищи.