Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Сегодняшнее положение дел — «мы, старые большевики» — взято безотносительно к той предполагаемой возможности, при которой Сталин и его соратники таковыми бы не являлись. Кроме того, автор проецирует на подпольное прошлое партии, мечтавшей о своем расширении, ее нынешний кастово-авторитарный статус — как будто в дореволюционные годы кому-то могло прийти в голову даже «не подпускать» к партии тех, кто стремился в нее вступить. Приметы сегодняшнего дня непринужденно перебрасываются в прошлое, рождая бесчисленные анахронизмы: «Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс средневековья и темноты на рельсы современной индустрии». Способность бесцеремонно опрокидывать нынешнюю ситуацию в минувшее, свойственная всей системе сталинской (и послесталинской) пропаганды, по сути дела аннулировала всякое представление об истории как таковой. Время движется вспять — потому-то новые хозкадры могут быть «опытнее» старых. В конце 1926 года, доказывая, будто белая эмиграция всячески поддерживает партийных оппозиционеров, Сталин зачитывает отрывки из милюковских «Последних новостей». Сперва он приводит цитату из номера 1990, а затем, имитируя некое стадиальное развитие темы, дает еще одну ссылку с ремаркой: «И дальше» — но это «дальше» заимствовано, напротив, из более раннего номера — 1983 (в целях маскировки он снабжает датой только вторую цитату, создавая иллюзию темпоральной преемственности).

Еще до того, как приступить к массированной фальсификации истории, Сталин эпизодически демонстрирует ее чисто хронологическую деформацию в самой стилистике своих писаний. Ср.:

Перед революцией в октябре Ильич часто говорил, что из всех идейных противников наиболее опасными являются меньшевики, так как они стараются привить неверие в победу Октября. Поэтому, — говорил он, — не разбив меньшевизма, нельзя добиться победы Октября.

Чудесным образом Ильич у Сталина клеймит меньшевиков за «неверие в победу» того самого Октября, которого пока вовсе не было — ни как революционной реальности, ни как ее простого обозначения, утвердившегося еще позднее. Тот же Ленин, оказывается, «хвалил Клаузевица прежде всего за то, что не-марксист Клаузевиц… подтверждал в своих трудах известное марксистское положение о том, что между войной и политикой существует прямая связь». Это тем любезнее с его стороны, что он умер задолго до появления марксизма. А вот миниатюрная Повесть о двух городах, где Петроград загодя оборачивается Ленинградом:

Товарищи! Маленькой группой являлись мы в Ленинграде в феврале 1917 года , девять лет назад. Старики-партийцы помнят, что мы, большевики, составляли тогда незначительное меньшинство Ленинградского Совета («О хозяйственном положении и политике партии»).

Ср. в его тифлисской речи (1926):

Я вспоминаю 1917 год, когда я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Ленинград , —

или в докладе XVII съезду упоминание о походе кайзера «против Ленинграда», состоявшемся в 1918‐м. На Всесоюзном совещании стахановцев (1935) он сообщил, что и гораздо более раннее «движение за Советы рабочих депутатов» было начато в 1905 году ленинградскими и московскими рабочими.

Зеев Бар-Селла, впрочем, обратил мое внимание на аналогичные топонимические анахронизмы в Энциклопедическом словаре Гранат — вероятно, ретроспективное переименование Петербурга в Ленинград вошло в советскую моду с середины 1920‐х годов, что само по себе показательно. (Частой компромиссной формой был и «Питер» — как бы официально-пролетарское обозначение города в его «доленинградский» период.) В июне приснопамятного 1937 года Сталин задним числом произвел в ленинградцы даже закоренелых врагов большевизма: «Ленинградцы всякие люди имеются — Деникин тоже ленинградец, Милюков — тоже ленинградец» (выступление на расширенном Военном совете при наркоме обороны) [174].

Но вот пример обратного свойства. Вспоминая о своих беседах с ним в феврале 1945 года, Черчилль рассказывает, что Сталин часто называл Ленинград Петербургом [175]. Возможно, на его стареющую память в разговорах с давним врагом советской власти подсознательное влияние оказала и нацистская топонимика тех военных лет: Петербургом город называли тогда немцы.

В 1920 году Сталин сказал: «До войны мы собирали на территории Федерации до 5 миллиардов пудов зерна. Из них мы вывозили более пятисот миллионов за границу», — т. е. царская Россия ретроспективно именуется Федерацией, каковой она стала только после 1917 года.

Шпыняя Бухарина в своей речи «О правом уклоне в ВКП(б)» (1929), Сталин, верный манере «разделять и властвовать», ставит ему в укор лояльное поведение прежних «оппозиционных групп» — «троцкистов и зиновьевцев» — во время Кронштадтского восстания 1921 года. Если Зиновьева, не говоря уже о Троцком, можно записать в оппозиционеры задним числом, то почему его оппозиционность нельзя усовершенствовать, перебросив еще дальше в прошлое, т. е. возвести ее к давнему сговору с империализмом в дни Октябрьского переворота? Неудивительно, что и прошедшие события он преподносит в грамматических формах будущего, спаянного с настоящим:

Завтра исключают группу «рабочей правды», тоже известную всем своей антипартийностью. Троцкий приходит и заявляет: «Я не могу отказаться от поддержки Мясникова» <���…>

Послезавтра ЦК исключает Осовского, потому что он враг партии. Троцкий заявляет нам, что исключение это неправильно.

Зато и будущее облекается у него в глаголы настоящего времени:

Период [грядущей] победы социализма во всемирном масштабе тем прежде всего и отличается от периода победы социализма в одной стране, что он ликвидирует империализм во всех странах , уничтожает <���…> страх <���…> подрывает в корне национальное недоверие <���…> объединяет нации <���…> и создает, таким образом, реальные условия, необходимые для постепенного слияния всех наций в одно целое.

В другом случае действие и его результат абсурдно синхронизированы: согласно Сталину, оппозиционеры «идут ко дну, не замечая, что они уже опустились на дно».

Будущему, схваченному настоящим, надлежит только раскрыться: «Правый уклон находится у нас еще в процессе формирования и кристаллизации». На VII пленуме ИККИ генсек так полемизирует с Троцким, упомянувшим в своей речи «крупную ошибку Сталина» в национальном вопросе, — имеется в виду знаменитое «грузинское дело», по поводу которого Ленин обвинил Сталина в великорусском шовинизме:

Речь тут идет у Троцкого, должно быть, об одном незначительном инциденте, когда тов. Ленин перед XII съездом нашей партии упрекал меня в том, что я веду слишком строгую организационную политику в отношении грузинских полунационалистов, полукоммунистов типа Мдивани <���…> что я «преследую» их. Однако последующие факты показали, что так называемые «уклонисты», люди типа Мдивани, заслуживали на самом деле более строгого отношения к себе, чем я это делал, как один из секретарей ЦК нашей партии.