Владимир Рудинский - Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Они жили охотой, следовательно, можно полагать, что весьма значительным элементом их речи было понятие «мясо».

Посмотрим, сохранились ли в данной области архаические термины, и в каких именно языках. Для удобства, будем для всех пользоваться кириллическим алфавитом.

Итак, что же мы имеем?

Эскимосский язык: ныка; японский: нику; нахуатль (язык мексиканских ацтеков): накатль. Если мы перейдем к языкам индоевропейским, то найдем в древнегреческом слово некюс «труп», «мертвое тело». Оно родственно с латинскими глаголами неко «убивать» и ноцео «вредить». Тут будет кстати привлечь язык русских крестьян, именующих мясо убоиной.

Более сомнительно в этой связи, но заслуживает упоминания, гиляцкое нык «хрящ», а за ним и финское никама «позвонок» (связанное с понятием «костный мозг»).

Другое название того же предмета отражено в нашем слове мясо, санскритском мамсам. Оно же представлено и в латышском миеса «живое тело». Рассмотрим возможные соответствия в иных языках: эскимосское мысик «топленый жир», айнское мим «рыбья плоть», малайское мангса «добыча» (в первую очередь хищного зверя), австралийское минья «любое животное, чье мясо годно в пищу» ( надо учесть, что в языках туземцев Австралии звук с отсутствует), нахуатль масатль «олень», японское масу «форель»; возможно и финское макса «печень» (у многих дикарей печень считается лакомым куском) и гиляцкое мось «студень».

В целом, приведенные примеры отражают вкусы разных народов и в разные времена, а также и то, какая пища им была важней и доступней. С точки зрения смысла, слово очевидно выражало, в отличие от корня нек-, идею не об убитом уже животном, а о звере как объекте охоты.

Есть, быть может, и третье слово, передающее то же понятие: немецкое лейхе «труп» (от корня лиг-), финское лиха «то же самое», арабское лахма и картвельское лагв «мясо». Здесь исходным понятием служило, видимо, «образ», «тело», а затем уже «труп», «мясо».

Где бы, и в каких бы условиях ни жили наши предки, они, без сомнения, имели слово для обозначения «дома».

В древнегреческом языке «дом» называется ойкос (из более старого войкос), ср. латинское викус «селение». В гуарани, одном из главных индейских языков Южной Америки, «дом» называется ога. Слово это, по всей очевидности, родственно знакомому нам всем с детства североамериканскому вигвам. Остается заключить, что в Новом Свете индоевропейское к превратилось в г. Это подтверждает и эскимосское иглу, с тем же расширением на л, что и в латинском вилла. Эволюция гласных не представляет собою ничего удивительного. В тех индейских языках, где г вообще нет, мы находим к, как в перуанском кечуа; уака «могила» (вполне прозрачный эвфемизм). Возвращаясь ко Старому Свету, отметим японское икка «дом». В малайском вангканг приняло смысл «лодка»; по отражает, вероятно, долгие странствования австронезийцев по морям и рекам.

Любопытно, что нигде, вне индоевропейской территории, мы не видим смыслового развития в «селение», «деревню» (как в латинском викус и в нашем весь).

Охотничий быт связан с повышенным интересом к животным. Вот несколько примеров. Индоевропейский корень куо – или куон – означал «собаку». Отсюда латинское канис и немецкое хунд. И далее: малайское койок «бродячая собака», нахуатль койотль «койот», тюркское канчик «сука». Для китайского специалисты восстанавливают корень кеу, ку «собака»; корейское ее название ка. В языке семьи банту, камба, гиена именуется кикойо; в суахили, с некоторым изменением чуи. В эскимосском кайна значит «бурый медведь». Может быть, сюда же надо отнести и японское кума тж. Зато гиляцкое каи так и значит «собака».

По латыни тальпа, это – «крот». В ряде языков л перед п отпадает, и мы имеем: малайское тупеи, селькупское тяпяк и тяпянг и кетское тип «белка»; добавим еще юкагирское топоко «собака». Зато в других языках налицо корень тел-, без расширения на л: арабское талаб «лисица»; тюркское толай «заяц», дравидское толь «шакал». Вероятно, сюда же относится и японское тора «тигр» (звука л в японском языке нет). Напротив, в гуарани мы встречаем тапити «кролик», как в малайском и кетском.

Любопытно слово для «оленя» или «коровы». Латинское цервус «олень», малайское кербау «буйвол», алгонкинское карибу, суахилийское куро «антилопа», грузинское крав «ягненок». Может быть, сюда же относится турецкое кураган, тоже «ягненок».

Возьмем еще слово, в индоевропейских языках означающее где «черепаха», а где «рак»: санскритское камматах «черепаха», греческое каммарос «креветка»: малайское камбар и камблу и японское каме «черепаха», суахилийское камба «рак».

Остановимся на слове, передающем, возможно, начало земледелия: наша нива, родственное греческому нейос «поле»; финское нева «болото», японское нива «сад». Смысловое развитие тут весьма логично: болото превращается в обработанное поле и дальше в сад. Причем предполагается некая прародина со влажной, болотистой почвой.

Впрочем, и относящееся, вероятно, к более позднему периоду название «основного питательного злака» богато представлено в разных языках: латинское фар «полба», английское барли «ячмень», и, с другой стороны, арабское бурр «пшеница» и малайское берас «рис».

Перечисленные слова уже довольно трудно, полагаем, объяснить случайными совпадениями или тем более заимствованиями и звукоподражаниями. Но допустим, что это и возможно. Но беда в том, что подобных слов множество! Мы за короткое время их собрали десятки… Пусть даже часть и отсеется. Общая картина от того вряд ли изменится.

Начиная с момента появления на сцену ностратической теории, которая означает допустимость широких лексических сравнений практически между любыми языками мира, лингвистика вступает в новый период. Становится возможной реконструкция не только пра-индоевропейского или, скажем, пра-уральского языка, – мы вступаем на почву куда более замечательных открытий и прозрений: путь, на котором языкознание делает, правда, еще первые и неуверенные шаги, ведет к воссозданию праязыка человечества в целом!

«Голос зарубежья», Мюнхен, апрель 1995, № 76–77, с. 48–50.

В поисках праязыка земного рода

В советском журнале «Знание – Сила», № 3 и с. г. опубликована статья А. Милитарева, «Какими юными мы были 12000 лет назад?!», где он, возражая австрийскому зоологу К. Лоренцу 354, вполне правильно констатирует, что первобытные люди, к тому моменту, когда научились пользоваться копьем и луком со стрелами, уже давно владели членораздельною речью. Дальше он, тоже достаточно убедительно, развивает следующие идеи:

«Методы, применяемые в компаративистике, позволяют, сравнивая родственные языки (неважно – живые, бесписьменные или древнеписьменные и давно вымершие), по строгим критериям регулярных фонетических соответствий и звуковых законов, реконструировать язык – предок всех этих родственных языков или праязык».