Андрей Гладышев - 1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Администрация города пыталась противодействовать этому разорению как общественных зданий, так и частных жилищ. Мэр распорядился спилить деревья на бульварах, но к разочарованию мэра оказалось, что свежеспиленным деревьям «казаки и австрийцы предпочитают для своих бивуачных костров сухие дрова» [1633]. Антрэ удалось установить, что таким образом в Шомоне пострадало около 40 жилищ [1634].

Казаки — не просто экзотические персонажи разыгрывавшейся на глазах Дарденна французской драмы: профессору в отблесках пламени мерещилось что-то инфернальное. Он писал, что каждый бивуак имел в центре костер, выложенный вокруг одного или двух стоящих вертикально брусов, к которым были привалены более мелкие балки, стулья, двери и т. п… Огонь от костра «поднимался к солнцу как пламя холокоста. <���…> Не хватало жертвы. Кто знает, не расхрабрятся ли господа Казаки до того, чтобы взять кого-нибудь из нас в качестве жертвы для полного своего удовлетворения?» [1635]В другом послании несостоявшийся священник обращается к той же теме искупительной жертвы. «Вокруг этого костра двенадцать безобразных казаков степенно курили, восседая в креслах. Так рисуют Сатану и его министров инфернального двора или помощников инквизитора при аутодафе. Не хватало только жертвы. Наши сограждане, жертвы их эксцессов, стонали, но боялись жаловаться. К кому, впрочем, могли они адресовать свои жалобы? Какой командир мог остановить это опустошение?» [1636]

Особое внимание Дарденна привлекла церемония похорон казака по православному обряду. «Сегодня, — писал он 3 марта 1814 г., - предали земле скончавшегося от ран одного казацкого офицера». Профессор полагал, что, судя по почестям, это был один из командиров. Тело было одето в офицерский мундир и завернуто в розовый сатин, по углам гроба положили серебряные галуны, зажгли восковые свечи, двери в церковь оставались открытыми в течение нескольких часов. Затем появился, как пояснили Дарденну, «архимандрит в сопровождении другого священника или попа». Еще два священника, как писал Дарденн, участвовали в этой церемонии, «но с таким безразличным выражением лиц, как будто они занимались делом мало их интересующим». Впрочем, профессору была в диковинку даже православная манера креститься. Дарденн опять не удержался от обвинения казаков в грабежах: «Я имел любопытство наблюдать эту церемонию до конца и смешался с толпой всхлипывающих казаков, которые оплакивали останки офицера, часто сопровождавшего их и в сражении, и в грабеже», и вообще эта картина похорон ему показалась в целом «неразумной и варварской» [1637].

В 36-м письме Дарденн писал: «У меня квартирует русский офицер редкого политесу, он очень доволен тем, что живет у меня, и даже полагает, что я его слишком хорошо кормлю, угощаю слишком хорошими винами и т. д. <���…> Это сын одного казачьего гетмана (hetman), который сопровождал Александра и который несколько раз меня благодарил за добро, что я сделал для его сына. Мой офицер знал только три слова по-французски и вставлял их кстати и некстати, вызывая у меня улыбку. Он звал меня „мой дорогой друг“; впрочем, как и всех других обитателей моего дома; и перед тем как произнести эти три слова, он откашливался, вздыхал, и беседа этим и заканчивалась, или же продолжалась посредством жестикуляции. Это добрейшей души военный» [1638]. В письме от 6 марта Дарденн писал: «Мой офицер имел в своем распоряжении казака, который выполнял его поручения. Вчера этот солдат принес овцу и две курицы. Офицер настойчиво мне их предлагал. Свое предложение он сопровождал повторяемым на разные лады обращением „дорогой друг“ и комичной жестикуляцией. Я отказался их принять и сказал, что никогда не смогу их есть, думая, что они могли бы украдены у наших крестьян. Другой русский офицер, который присутствовал в этот момент и который немного говорил по-французски, воскликнул: „Добропорядочные французы!“ Казак унес обратно свою добычу» [1639].

Варварству в отпускании религиозного культа соответствует варварство в области социальных отношений. Дарденн описывает отношения между квартировавшим у него казачьим офицером и его денщиком.

Юный слуга этого офицера, «несчастный раб», ночевал у костра на овчине, а с наступлением дня занялся приведением в порядок белья, платья и других вещей своего хозяина, с появлением которого раб с быстротой молнии вскакивал и неподвижно замирал у стены. Если его хозяин приказывал ему что-нибудь, то приказ исполнялся тотчас же. Несчастный молодой человек не сводил глаз со своего хозяина почти так же, как это делают «обезьяны, которых вы видели скачущими и танцующими на улицах». Дарденн уверяет, что однажды за незначительный проступок офицер хотел было даже ударить своего слугу, и только заступничество профессора избавило бедолагу от побоев. Офицер же бросил: «Мой дорогой друг, с этими шельмами ничего нельзя будет поделать, если не обходиться с ними строго» [1640].

Этот же офицер как-то раз довольно проворно помог ему вернуть украденный секач, с которым профессора много связывало со времен путешествия по Пиренейскому полуострову. Когда Дарденн пожаловался офицеру на пропажу, русский очень рассердился и приступил к допросу своего денщика. Тот сначала все отрицал, но через четверть часа со многими извинениями топор вернули, лишь бы потерпевший не поднимал шумиху. Дарденн писал: «Я вам все это сообщаю, дорогой друг, чтобы вы могли понять ту власть, какую русский офицер имеет над солдатом, и насколько последний боится избиений. Относительно той части населения, которая в России находится под унизительным ярмом рабства, я имел долгую дискуссию с офицером» [1641].

В письме от 6 марта Дарденн, кратко пересказывает содержание дискуссии между ним и его постояльцем о крепостном праве. Русский уверял, что в России крестьяне самые счастливые во всей Европе: хозяин предоставляет крепостному и кров, и пищу. Дарденн же настаивал, что самый драгоценный дар — это свобода, и никакой пищей ее потерю компенсировать нельзя [1642].

Русский офицер акцентировал постоянную заботу хозяев о своих крестьянах, а французский профессор напирал на ущемление прав личности. Переубедить этого русского, который должен был унаследовать от отца 2000 крепостных, не удалось.

В ходе военной кампании зимы — весны 1814 г. первыми из интервентов, с кем приходилось сталкиваться лицом к лицу гражданским французам, зачастую были именно казаки — «глаза и уши армии». Архетипический страх жителей Запада перед нашествием с Востока варваров, растиражированные стереотипы России как страны варварской, противоположной «цивилизованному миру» стали благодатной почвой для наполеоновских пропагандистов. Подготовка военной кампании 1814 года, как и сам ее ход, сопровождались интенсивной идеологической обработкой населения Франции. Союзники хотели противопоставить Наполеона-корсиканца французской нации, а Наполеон — цивилизованные народы нецивилизованным, напугать уставших от длительных войн французов «нашествием варваров» и тем самым побудить к активному сопротивлению.