Андрей Гладышев - 1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Союзники в своих прокламациях представляли войну едва ли не как некое подобие операции по принуждению Наполеона к миру, а свои войска — как некие миротворческие контингенты (правда, очень многочисленные). Французская пресса, реагируя на прокламации союзников, неустанно старалась уличить союзников в обмане: обещали мир и полный порядок, а сами грабят и насилуют! Как будто если бы командование коалиции не обещало поддерживать во время интервенции в войсках строгую дисциплину, то все было бы лучше.

Информационное давление, в том числе, например, переизбыток рассказов о зверствах казаков, всегда означает одновременно и информационный голод: обыватели уже не верят или, как минимум, не доверяют официальным сообщениям и, не имея достоверных сведений, живут слухами и молвой. Но быстро распространяются только дурные вести; слухи, подкрепленные картиной прибывающих раненых или отъезжающих представителей администрации, способны породить панику. А паника — проявление цепной реакции: многие жители предпочитают оставить свои жилища на произвол судьбы и бежать подальше от приближающегося врага. Стоит ли удивляться, что двери, ставни, мебель из брошенных домов исчезнут этой зимой в бивуачных кострах интервентов? А молва уже несет свежие рассказы о разоренных домах, порождая очередные страхи… Первая встреча с казаком, врезавшаяся в память на долгие годы, — как встреча с инопланетянином: и страшно, и любопытно. И будет о чем вспомнить, и чем похвастаться перед внуками.

Прибытие в тот или иной город регулярных французских войск, казалось, должно бы вызвать подъем энтузиазма. Но надежды, если они и были, быстро угасли: с каждым глотком «на прощание» уходящих императорских гвардейцев настроение городских буржуа становилось все сумрачнее, они оставались предоставленными на милость победителя. Бодрые заверения в намерении «сбросить казаков в Сону» или «выполнить свой долг до конца» при приближении этого самого врага быстро сменяются у большинства пессимизмом и поиском аргументов, оправдывающих нежелание расставаться с жизнью, несмотря на обещания, долг и даже угрозы ветеранов Мортье или кого бы там ни было. Отчаяние коменданта, приказы «держаться» и фактический отказ национальных гвардейцев сопротивляться, наконец, пара выстрелов союзников из пушки, быстрая капитуляция и символ дня — труп у городских ворот единственного погибшего в этой истории несчастного француза как месть за оказанное сопротивление.

Наполеоновские власти пытаются поднять население на массовое сопротивление интервентам, но умами владеют чувства самосохранения, тревоги и опасения за жизнь и собственность. Кое-где французы открыли городские ворота при первом же требовании первого же встречного офицера союзников. Кое-где национальная гордость была утешена: в сторону врага сделали несколько выстрелов. Удовлетворено и дамское любопытство: оккупация сулила новые ощущения и впечатления.

Стеснения и неудобства от расквартированных войск — явление не самое страшное, но хорошо запоминаемое. Этот непосредственный, личностный контакт с «Другим» вызывает у мемуаристов больше эмоций, чем геройство погибшего, теперь уже не совсем понятно за что, соотечественника. Рост цен на вино и продукты питания, обозы и маркитантки, заполнившие улицы города, и совсем уже непривычное и достойное философской сентенции о бренности бытия и нравственности простолюдинов любой национальности — торговля награбленным добром у стен города — все нарушает обычный ритм жизни. Госпиталь с тифозными больными или манифестации обрадовавшихся местных роялистов, чужая речь, диковинные наряды и вооружение воинов, навевающих смутные образы Средневековья и заставляющие вспомнить историю времен Атиллы, даже крик варваров «Ура!» — все вызывает опасения.

Вместо привычного префекта — временная комиссия, вместо доверия администрации — заложники. Новые власти — новые страсти.

Реквизиции горожане были обязаны обеспечивать и раньше — для нужд французских войск. Но, когда речь идет о реквизициях в пользу союзников по антифранцузской коалиции, французским авторам следовало вздыхать и сетовать на их «непомерность». Как будто им была известна эта самая «мера» и как будто эти требования кто-то выполнял в полном объеме.

С началом работы оккупационной администрации на улицах города появились афиши, печатались бюллетени, газеты, делались различные заявления официальными лицами и т. п. Но эта информация не всегда была правдива и не всегда оперативна. Нехватка информации усиливала страхи или порождала ложные надежды. Горожанам нужен был альтернативный источник информации. Таким источником стали слухи. Оккупированный и изолированный от других город — царство слухов. Слухи и до первой встречи с «Другим» во многом определяли поведение гражданского населения: кто-то предпочел бросить деревни и укрыться за стенами города, кто-то, кому позволяли возможности, напротив, вообще уехать подальше от театра военных действий. Население питается слухами: то пришедшие в город крестьяне пожалуются о насилиях, то квартиранты за столом поднимут тост за очередную победу. То говорили о какой-то роженице «мадам Платовой», то о самом Платове, воюющем уже под Орлеаном. Известия о неудачах союзников — новые опасения для местного населения: отступающие, потеряв самоощущение «освободителей», всегда вели себя более жестко по отношению к гражданским, чем наступающие. И вот — женская преступность: убийство на почве алчности и справедливое наказание виновных.

Полулегендарные и диковинные казаки, о которых западные обыватели много слышали, но мало что знали наверное, превратившись в символ всего русского, стали удобным пропагандистским инструментом. Образ казака — варвара, вора, насильника и пожирателя детей — всячески внедрялся в сознание населения Франции практически на протяжении всей военной кампании. Казаки играли роль жупела: ими пугали своих соотечественников французские пропагандисты, ими пугали французов и сами союзники.

При этом семантика «казака» весьма ситуативна. С одной стороны, французы, кажется, прекрасно понимают, кто такие казаки. Еще Бернардин де Сен-Пьер в своих заметках о России написал, что «русский народ состоит из смешения разнородных наций, проживающих от окраин Азии до Финского залива. Еще недавно это было множество небольших орд, живших независимо и разбойничавших. В Москве около двадцати тысяч фамилий бывших князьков — глав народов, которых христианская религия сблизила и подчинила. <���…>

Я знаю ливонцев, финнов, казаков, запорожцев, калмык, бухарских татар и, собственно говоря, русских» [1643]. Эме Леруа, характеризуя в 1815 г. оккупацию округи его родного Авена прусскими частями, писал: «Пандуры, калмыки, казаки — все покажутся обходительными и любезными после пруссаков» [1644]. Не то чтобы автор был особенно высокого мнения о казаках, но мы видим, что он, по крайней мере, их легко отличает от калмыков. Отличает казаков от других народов и другой современник — военный историк Жан Гер-Дюмолар: в 1814 г. на Лион двинулась легкая кавалерия, в составе которой были «казаки, велиты, венгры, черногорцы…» [1645]Мемуаристы хоть и смешивали социальное и этническое, все же отличали казаков от венгерских или прусских частей легкой кавалерии. Дарденн даже отличал регулярных казаков от иррегулярных.