Йохен Хелльбек - Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи

ПРОЛОГ ФОРМОВКА РЕВОЛЮЦИОННОГО Я

Рано утром 8 июля 1937 года НКВД арестовал Осипа Пят-ницкого. Один из самых высокопоставленных государственных партийных деятелей сталинской России был обвинен в том, что замышлял террористические акты против советского государст-ва. Десять дней спустя его жена начала вести дневник. С тро-гательными подробностями в дневнике Юлии Пятницкой описы-ваются обстоятельства ареста ее мужа, невзгоды и горести, обрушившиеся на нее, человека, прежде входившего в совет-скую элиту. Соседи и бывшие друзья стали избегать ее как жену «врага народа»; она потеряла должность инженера, и ее — вместе с двумя маленькими детьми — оставили на произ-вол судьбы без каких-либо источников дохода и средств к су-ществованию. Отчаявшаяся женщина непрестанно думала о муже, и в конце концов этот вопрос поглотил все ее внимание. «Кто же он?» — спрашивала она в дневнике. Был ли действи-тельно Пятницкий преданным коммунистом, как он утверждал? Сначала она склонялась к тому, чтобы доверять ему: в конце концов, они были женаты 17 лет. Но это бы означало, что ошибается партия. Такие рассуждения Пятницкая обрывала на полуслове: «Очевидно, я не так думаю. Очевидно, Пятница ни-когда не был профессиональным революционером, а был про-фессиональным мерзавцем — шпионом или провокатором... И потому так жил он, и был таким замкнутым и суровым. Оче-видно, на душе было темно, пути иного не было, как ждать, когда его раскроют или когда он сумеет удрать от кары» [1]. Пятницкий был псевдонимом Осипа. Урожденный Таршис, он принял его после вступления в большевистское движение. Этот псевдоним, происходящий от слова «пятница», дали Осипу то-варищи, уподоблявшие его приверженность революционному движению преданности Пятницы своему господину, Робинзону Крузо. Но, несмотря на это, Юлия после ареста Осипа не мог-ла со всей определенностью сказать, кем был ее супруг. Она хотела верить утверждениям Пятницкого, что его большевист-ская совесть «перед партией так же чиста, как только что вы-павший в поле снег», но сами такие мысли она описывала как «черные» и «преступные». Логика подобных мыслей, противоре-чивших официальным обвинениям, вела ее к вопросу о том, в каком направлении движется страна. В конечном счете она подрывала ее идентичность советского гражданина и члена боевого товарищества коммунистов. Эта идентичность, основан-ная на приверженности коллективному строительству светлого будущего, была для Юлии сутью жизни. Страницы дневника Пятницкой иллюстрируют борьбу между ее взглядами и созна-тельными усилиями, которые она прилагала к восстановлению своего мировоззрения преданной партии коммунистки. Дневник служил орудием, при помощи которого она могла освободиться от ядовитых мыслей и тем самым вновь обрести уверенный, целостный голос убежденного революционера. Ее задача со-стояла в том, чтобы «доказать, не для других, а для себя... что ты выше, чем жена, и выше, чем мать. Ты докажешь этим, что ты гражданка Великого Советского Союза. А если нет сил, убирайся ко всем чертям» [2]. Такие личные документы, как дневник Юлии Пятницкой, лишь недавно ставшие доступными исследователям, заставляют подвергнуть сомнению представле-ние о тоталитарных обществах и, в частности, о сталинском режиме, выступающем в качестве образцового примера тотали-таризма. Затрагивая проблему самовыражения в сталинской России, мы обычно думаем, что государство лишало своих гра-ждан возможности высказывания собственного мнения и что истинные мысли и искренние стремления людей выражались только в частной сфере, защищенной от навязчивого вмеша-тельства государства. Мы думаем, что личностное ядро совет-ских граждан было качественно иным, нежели способ их «офи-циальной» саморепрезентации. Мы рассматриваем этих людей в соответствии с либеральной концепцией субъекта — как лично-стей, стремящихся к автономии и дорожащих своей частной жизнью как сферой свободного самоопределения. С этой точки зрения советские граждане наверняка должны были противо-стоять государству, полному решимости уничтожить их незави-симость и приватность [3]. В своей идеальной форме дневник представляется нам вместилищем частных убеждений, выражен-ных стихийно и непринужденно. С учетом вездесущности госу-дарственных репрессий в тоталитарных системах лишь исклю-чительные личности, побуждаемые совестью или заботой о по-томках, рискуют вести тайные дневники. В романе «1984» Джорджа Оруэлла Уинстон Смит начинает вести дневник, чтобы выразить себя вопреки государству Большого Брата. Ведение дневника является «проступком», который, будучи обнаружен, «по всей логике» приведет к «смертной казни или по крайней мере к 25-летнему заключению в лагере принудительного тру-да». Оруэлловское государство Большого Брата активно стре-мится искоренить любое представление о личном Я. Принуди-тельные коллективные формы жизни лишают людей времени, места и даже необходимых орудий — бумаги и карандаша — для формулирования каких-либо личных мыслей. Уинстон Смит ведет свой дневник в «удивительно красивой тетради. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости — такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше. Он приметил ее на витрине старьевщика в трущобном районе и загорелся же-ланием купить»[4]. Смысл этого описания ясен: личному днев-нику — артефакту прошедшей либеральной эпохи — не место в тоталитарном государстве. Жанр дневников, процветавший в дореволюционной русской культуре, предположительно должен был исчезнуть в наступившей после революции обстановке страха и недоверия. Считалось, что те, кто вел дневники во время революции и в первые годы советской власти, прекратят это делать в сталинскую эпоху, когда написание личных тек-стов легко могло превратиться в саморазоблачение [5]. В 1926 году ОГПУ конфисковало дневник у Михаила Булгакова. После возврата дневника (без каких-либо обвинений) писатель уничто-жил его [6]. Оставшиеся в живых интеллигенты сходятся во мнении, что дневник в сталинский период был анахронизмом. «В то время нельзя было даже подумать о ведении настояще-го дневника», — замечает в предисловии к беседам с Анной Ахматовой, записанным в виде дневника в 1938—1941 годах, Лидия Чуковская. Чуковская добавляет, что всегда «опускала или маскировала» «основное содержание» своих бесед с по-этессой. В воспоминаниях, написанных в 1967 году, Вениамин Каверин рассказывает о своем посещении Юрия Тынянова в Ленинграде в конце 1930-х годов. Хозяин, указав на открытое окно, из которого несло гарью, сказал: «Люди жгут память и делают это уже давно, каждую ночь… Я теряю рассудок, ду-мая о том, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники» [7].