Йохен Хелльбек - Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи

ГЛАВА 1 ВОСПИТАНИЕ СОЗНАТЕЛЬНЫХ ГРАЖДАН

Когда в феврале 1917 года в России произошла революция, Дмитрий Фурманов работал преподавателем вечерней школы для рабочих в родном городе, промышленном Иваново-Вознесенске. Полупрофессиональный писатель и бывший сту-дент, покинувший Московский университет в самом начале Пер-вой мировой войны чтобы участвовать в работе Красного Кре-ста, 25-летний Фурманов немедленно включился в деятельность буйно разраставшейся сети революционных комитетов и пар-тийных ячеек. Через месяц после начала революции он писал в дневнике: «Почетное звание “общественного работника” уде-сятеряет силы... обязывает быть в высшей степени осторож-ным, рассудительным и строгим, приучает к сознательности, личному самосуду и личной самооценке. <...> В этой новой школе вырабатываются принципы, закаляется воля, создается план, система действий. <...> Эта великая революция и во мне создала психологический перелом» [21]. Фурманов утверждал, что революция, как предвестница нового, разумного и справед-ливого общественного строя, преобразила его по своему образу и подобию. Вмешавшись в его личную жизнь, революционная воля рационализировала работу его тела и души. Однако не все дневниковые записи Фурманова в тот период были столь энергичными по тону. Многие фрагменты свидетельствуют о его неуверенности в себе и нервных попытках определить свою по-литическую позицию. Так, в записи за август 1917 года, оза-главленной «Кто я?», Фурманов пытался выяснить для себя, кто он — «эсер, интернационалист, максималист»? Два года спустя, уже вступив в большевистскую партии и будучи назна-чен на ответственную должность комиссара красной дивизии, сражавшейся на Гражданской войне, он продолжал жаловаться на отсутствие необходимой подготовки и недостаток политиче-ского энтузиазма, указывая, что его психологическая жизнь еще не вполне скоординирована с революцией [22]. Фурманов был одним из многих учителей, писателей, врачей, относивших себя к российской демократической интеллигенции и поддержавших революцию как зарю новой эры. Для них она означала долго-жданный момент, когда сценарии преобразования общества и человека, намеченные предшествующими поколениями интелли-генции, должны были воплотиться и стать действительностью. Эти сценарии предполагали полное обновление, полноту воз-можностей и безграничное совершенствование человечества; их олицетворением стал образ социалистического «нового челове-ка». В апреле 1917 года Максим Горький выразил эти ожидания в статье в издававшейся им газете «Новая жизнь»: «Новый строй политической жизни требует от нас и нового строя души» [23]. Фурманов следовал этому требованию совершенно бук-вально: для него приверженность созданию нового, лучшего общества в важной степени предусматривала приверженность обновлению собственного Я [24]. Преданность новым формам общественной и личной жизни, выраженная в акте революции, объединяла революционеров всех лагерей — от большевиков, взявших власть в октябре 1917 года, до резко критиковавшего их Максима Горького и политически колебавшегося активиста Дмитрия Фурманова. Как представители русской интеллигенции, они разделяли моральную готовность посвятить жизнь общему делу, социальному прогрессу, народному благоденствию или ус-корению хода истории. Задача интеллигенции состояла в том, чтобы обучать и просвещать, поднимать «темные массы» Рос-сии до уровня настоящих людей и критически мыслящих лично-стей, которые восстанут против угнетателей и таким образом, двинут историю по предначертанному пути к освобождению. В силу своего привилегированного образования интеллигент лучше понимал законы истории. Роль авангарда давала ему право вести других к свету, но и наделяла его нравственной обязан-ностью прожить чистую жизнь, наполненную ревностным служе-нием обществу, находящуюся в единстве с историей, — то есть обязанностью воплощать в себе качества нового человека. Представление о новом человеке было впервые сформулирова-но в романе писателя и критика XIX века Николая Чернышев-ского «Что делать?», в котором содержалось оказавшее огром-ное влияние на умы изображение «новых людей» — молодых мужчин и женщин, способных вести абсолютно рациональную жизнь и всецело посвящающих себя стремлению к лучшему будущему. Каждый из этих «людей новой эпохи» был «сильной личностью»: «отважной, не колеблющейся, не отступающей, умеющей взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающейся за него, так что оно не выскользнет из рук». В один прекрасный день эти революционеры станут обычным ти-пом, но пока (в 1863 году) они остаются редким явлением: «Они — теин в чаю, букет в благородном вине; от них сила и аромат [жизни]; это цвет лучших людей, это двигатели двигате-лей, это соль соли земли» [25]. Чернышевский создавал «Что делать?» как призыв к действию, и именно так книга и была воспринята. Множество радикально настроенных студентов в по-следний период существования царизма воспитывало себя по образцу героев романа. Ленин говорил о нем как о важнейшей книге в своей жизни; даже в 1933 году глава Коминтерна Геор-гий Димитров, обвиненный нацистами в поджоге рейхстага, чи-тал его, чтобы зарядиться духовной силой во время ожидания суда в берлинской тюрьме. Важно, что одной из целей Черны-шевского при написании романа было определение норм собст-венной жизни. Чаяния и проблемы героев романа были и во-просами его жизни; и эти герои, и он сам были до конца при-вержены историческому прогрессу [26]. Определяющим качест-вом нового человека и важнейшим свойством любой критически мыслящей личности являлась сознательность. Присущая образ-цовым людям — писателям, критикам, идеологам — сознатель-ность представляла собой способность видеть законы истории и понимать свои возможности как субъекта исторического дейст-вия, который будет участвовать в прокладывании дороги к светлому будущему. На этом понимании основывалось нравст-венное действие: оно стимулировало волю и придавало жела-ние неустанно стремиться к достижению идеала. Законы исто-рии были законами общественного освобождения; отсюда — принципиально общественная ориентированность сознания, кото-рая заставляла личность мыслить и действовать во имя угне-тенных масс и тем самым создавала расширенное ощущение собственного Я, проникнутого целью, смыслом и нравственными ценностями. Разумная ясность сознания достигалась в ходе борьбы личности с силами темноты и хаоса как в обществе, так и во внутреннем мире. Критерием такой упорядоченности и ясности было обладание «стройным общественным мировоззре-нием», ставившим личность на «правый и справедливый путь» и означавшим для нее начало «новой жизни». В определенном смысле сознательность была мерой самой жизни. Нельзя было жить полноценно, не развив мировоззрение, открывавшее свет истины [27]. Именно стремясь к сознательности, Дмитрий Фур-манов и завел дневник, чтобы прослеживать в нем воздействие истории на свою личную жизнь. В ретроспективной записи, от-носящейся к концу декабря 1919 года, он обозревал собствен-ное развитие с момента начала революции и отмечал, что, не-смотря на колебания, оно определенно характеризовалось рос-том от стихийности к сознательности, от «детства, энтузиазма, неведения» к «мужеству, спокойствию, большей сознательности и большему знанию». В принципе, считал он, революция сде-лала из него развитого человека. До политического пробужде-ния он вел «пустую, глупую, несерьезную жизнь»: «Пелена с глаз у меня спала только во дни революции, а до того я был совершенным младенцем» [28]. Понятие сознательности способ-ствовало мышлению о себе в биографических категориях. Пе-реход от темноты к свету был переходом от небытия к полной человечности; он проходил через все большее самораскрытие интериоризированного, психологического Я. Как показывает слу-чай Фурманова, сознательность, учитывая ее двойственный ак-цент на общественной активизации и самопреобразовании, с одной стороны, и психологическом анализе и самоконтроле, с другой, создавала чрезвычайно привлекательные биографиче-ские нарративы. С момента ее создания Лениным большевист-ская партия определяла себя как концентрированное выражение революционной сознательности. Состоявшая из сплоченных ме-жду собой профессиональных подпольщиков, партия сочетала максимальную преданность революции с требованием исключи-тельной самодисциплины каждого партийца. Обретя власть в октябре 1917 года, партия поставила себе более общую зада-чу: распространять свою идеологию и привлекать на сторону коммунизма все более широкие слои населения. Стремясь сде-лать сознательность универсальным опытом, большевики при-ступили к реализации гигантского проекта изменения человече-ского Я, принципы которого во многом совпадали с подходом к самовоспитанию, описанным в дневнике Фурманова. Задача со-стояла в том, чтобы побудить своих сторонников мыслить и действовать так, как подобает историческим субъектам, чья жизнь определяется революцией. Активистам коммунистического движения было важно не только изменить внешнее поведение людей; они стремились захватить их души, то есть сделать так, чтобы люди понимали миссию Коммунистической партии и доб-ровольно поддерживали ее. Весь проект опирался на волюнта-ристское предположение, согласно которому успех или неудача революции зависели от того, насколько сознательно действуют ее сторонники, насколько они признают свою жизнь историче-ской по своей сути и действуют на основании такого признания. Большевики были «вербальными империалистами»; они — вслед за Марксом — считали очевидным, что «бытие опреде-ляет сознание» и что поэтому рабочему необходимо испытать воздействие революционного сценария, чтобы вполне понять свою историческую миссию. Революционный язык в понимании коммунистов не просто обозначал предметы и явления; по сло-вам Троцкого, «язык есть орудие мысли. Точность и правиль-ность языка есть необходимое условие правильности и точности самой мысли». Коммунисты Советской России пытались внести сознательность в широкие массы в значительной степени язы-ковыми средствами: посредством практик чтения, письма, а также устного и письменного самопредставления [29]. При ис-следовании этих практик особое внимание необходимо уделять тому месту, которое они занимали в историческом воображении большевиков. Большевистская политика всегда обусловливалась отчетливым ощущением исторической стадиальности революции. Человек в понимании советских марксистов был исторически развивающимся существом. Как выразился один психолог 1930-х годов, «человек весь, от его сознания до каждой клетки его организма, есть продукт исторического развития» [30]. Если сознание исторично по своей природе, то оно проходит истори-ческие стадии, соответствующие определенным политическим фазам развития советской власти, реализующей историческую необходимость. Сознание не является чем-то готовым и при-сущим каждому; напротив, его следует развивать, прилагая к этому энергичные политические усилия. Сознание постепенно овладевает человеком, сначала воздействуя на его среду и внешнее поведение, а затем проникая в сокровенные глубины его психики. В 1923 году Лев Троцкий указывал на эту динами-ку перехода от внешнего к внутреннему, отмечая, какие этапы революция уже прошла и какие ей еще предстоит пройти на пути к социалистическому будущему: Человек сперва изгонял темную стихию из производства и идеологии, вытесняя варвар-скую рутину научной техникой и религию — наукой. Он изгнал затем бессознательное из политики, опрокинув монархию и со-словность демократией, рационалистическим парламентаризмом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек вышибает ее социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная перестройка традиционного семейного уклада. Наконец, в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного за-таилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творче-ской инициативы? [31] За счет акцента на овладении собой и индивидуальной воле понятие сознательности было потенциаль-но способно раскрывать богатую культуру личности и выходить на просторы романтического ума. Троцкий описывал социали-стическое будущее как время, когда «средний человеческий тип поднимется до высот Аристотеля, Гете или Маркса». Но такой сценарий самоактуализации мог быть осуществлен только после длительного исторического этапа мобилизации и дисциплини-рующего насилия, заставляющего вспомнить скорее о духе Про-свещения, чем о духе романтизма. В течение десятилетия по-сле окончания Гражданской войны большевистские активисты формировали советскую власть как просвещенную диктатуру. Даже знаменитый ленинский лозунг об «электрификации всей страны» свидетельствовал, что Коммунистическая партия счита-ла себя носительницей света, миссия которой заключается в том, чтобы дать «темным» российским массам образование и технику. Однако уже с начала 1930-х годов партия стала осу-ществлять фундаментальный переход к романтической чувст-венности. Электрификация, похоже, привела к тому, что совет-ские граждане сами стали источниками света. Сознательность уже не просто привносилась в массы отсталого населения; она начала разворачиваться изнутри, все глубже воодушевляя все большее количество советских граждан [32]. Фурманов, умер-ший в 1926 году, однозначно принадлежал к просвещенческому этапу развития коммунистического проекта. После вступления в партию в 1918-м он стал одним из ведущих распространителей коммунистического сознания. Став комиссаром, он был назна-чен в состоявшую из бывших партизан дивизию в качестве идеологического руководителя ее легендарного командира-крестьянина Василия Чапаева. Фурманов, который все эти годы вел дневник, впоследствии написал документальный роман о своей встрече с Чапаевым. Как в дневнике, так и в романе их отношения раскрываются через бинарную оппозицию стихийно-сти и революционной сознательности. Чапаев был энергичным, но недисциплинированным командиром. Его анархическую энер-гию следовало направить в правильное русло и организовать, чтобы она служила революции и была полезна истории. Это и было задачей комиссара, которого в романе зовут Федором Клычковым. Клычков всегда говорит и мыслит абсолютно ра-ционально, и его речь «формует» Чапаева, который физически силен, но интеллектуально податлив, «как воск». Вместе Чапа-ев и Клычков соединяют в себе важные для революции каче-ства активности и сознательности, народной смекалки и интел-лигентской культуры. Учитывая увлечения самого Фурманова анархизмом в 1917 году и борьбу, которую он вел в дневнике с неорганизованностью собственной психики, два главных героя романа прочитываются как изображение личного стремления ав-тора стать сознательным субъектом революции. Фурманов писал роман «Чапаев» в традиции Чернышевского — как подсказан-ную собственной биографией историю об образцовых револю-ционерах, которым следует подражать. Сразу после издания в 1923 году роман стал бестселлером и образцом для множества советских литературных произведений, варьирующих тему кон-фликта между стихийностью и сознательностью [33]. Описание Фурмановым Гражданской войны показывает, сколько усилий тратила молодая советская власть на риторическом поле боя. Красноармейцы, описанные в «Чапаеве», понимали, что «надо уметь войну вести не только штыком, но и умным, свежим словом, ясным умом и способностью понимать обстановку и как следует сообщать о ней другим». Фурманов участвовал в осво-бождении Уфы от белых в июне 1919 года. Через считанные часы после взятия города «населению было роздано множество листовок с объяснением обстановки. На стенах домов появи-лись стенгазеты, а со следующего дня каждое утро стала вы-ходить дивизионная газета. На каждом углу города проводились импровизированные митинги» [34]. «Слово — наше лучшее ору-жие», — заявлял глава Комиссии по всеобщему военному обу-чению (Всевобуч) Николай Подвойский. Слова могут «разлагать психику противника, парализовать его нервы, раскалывать его на конфликтующие лагеря и классовые группировки». Но слова могли также наделять личность сознанием более общего цело-го, превращать ее в частичку коллектива. Что самое важное, революционная речь обладала мощной биографической привле-кательностью: она ткала личные нити в общем нарративе клас-совой борьбы, освобождения, образования и раскрепощения и тем самым делала революционное послание значимым для тех, кому оно было адресовано. Даже белые признавали эффектив-ность деятельности красноармейских политработников среди но-вобранцев; по словам одного офицера, политработники вели непрерывную агитацию, используя любую возможность и обра-щаясь к самым незначительным фактам, чтобы показать поль-зу, которую принесла людям большевистская власть [35]. Пере-пись, проведенная советской властью в 1920 году, показала, что 60% взрослого населения не умели читать и писать. В та-ких условиях возможность проповедовать силу политического языка зависела от ликвидации безграмотности. Борьба за гра-мотность, которую неустанно вела советская власть, была явно направлена на насаждение революционного сознания. Декрет правительства о ликвидации безграмотности, изданный в декаб-ре 1919 года, начинался словами: «В целях предоставления всему населению Республики возможности сознательного уча-стия в политической жизни страны СНК постановил…» Распро-страненный в сотнях тысяч листовок, этот декрет обязывал всех неграмотных граждан в возрасте от 8 до 50 лет учиться. Того же требовал Ленин: «Безграмотный человек стоит вне по-литики, его сначала надо научить азбуке. Без этого не может быть политики, без этого есть только слухи, сплетни, сказки, предрассудки, но не политика». Борьба с неграмотностью ста-новилась «непременным условием политики»[36]. Развитие тех-нических навыков чтения и письма было неразрывно связано с программой создания политически грамотных граждан. Полити-ческое просвещение состояло в том, чтобы воспитать «актив-ных и сознательных» советских граждан, «возбудить активность» и «сформировать привычку быть активными» [37]. В ходе куль-турной революции времен первой пятилетки Максим Горький, к тому времени ставший пылким сторонником социалистического государства, обратился к советской общественности с призывом жертвовать деньги на образование взрослых: «Помогайте, това-рищи! Каждый рубль даст карандаши и тетради людям, кото-рые хотят учиться для того, чтобы с большей энергией, с бо-лее ясным сознанием строить новую жизнь» [38]. В рамках воспитания у граждан сознательности советские деятели куль-туры разработали четкие предписания относительно того, как именно надо читать и писать. Они подчеркивали, что эти про-цессы не должны происходить бездумно. Здесь нет места зуб-режке; наоборот, чтение и письмо должны стать примерами творческой реализации Я. Советский педагог в 1920-е годы ре-комендовал включить «сознательное чтение» в программу под-готовки красноармейцев: «Первым правилом рационального чте-ния должна быть его полная сознательность… для сознательно-го читателя книга должна быть не источником готовых мыслей, а материалом для собственного мышления, лишь облегчающим серьезную, самостоятельную работу над тем или иным предме-том». Другие авторы подчеркивали значение «самостоятельно-го» приобретения политической грамотности: «Чтобы быть по- настоящему политически грамотным, недостаточно проработать теоретические и исторические книги по общественным наукам. Надо уметь самостоятельно применять усвоенный материал к современности. Необходимо разбираться в текущей политике». Требуя индивидуального и самостоятельного осмысления тек-стов, педагоги утверждали, что сознательность должна форми-роваться изнутри, а не навязываться извне. Аналогично в про-грамме советских школ указывалось, что задания должны фор-мировать у детей самостоятельность и творческие способности. Работа над заданиями должна «развивать не только интеллект учащихся, но и их волю»[39]. Большевики победили в Граждан-ской войне, но получили в распоряжение страну, опустошенную семью годами сражений. Советскому государству пришлось иметь дело с последствиями гибели миллионов людей, вызван-ной войной, болезнями и собственным насилием. Кроме того, обезлюдели городские и промышленные центры страны, являв-шиеся жизненно важным ресурсом «диктатуры пролетариата»: большинство рабочих покинуло опустевшие или разрушенные предприятия и возвратилось в родные села. В понимании большевиков это свидетельствовало о тревожном снижении ре-волюционной сознательности основной опоры партии. В ситуа-ции таких потерь власти не оставалось ничего иного, как не-охотно согласиться с существованием частного сектора. Новая экономическая политика (нэп) чрезвычайно встревожила партий-ное руководство и рядовых партийцев, опасавшихся, что мелко-буржуазное сознание, воплощенное в миллионах ремесленников и торговцев, заразит и безнадежно развратит неокрепшее ре-волюционное сознание советского общества. Мощное возрожде-ние сил старого мира в годы нэпа приглушило преобразова-тельные устремления всех, кроме самых пламенных револю-ционеров. Большинство большевиков рассматривало этот пери-од идеологического компромисса как временное отступление, необходимое, чтобы накопить энергию для решающего удара по капиталистической системе [40]. Чтобы сохранить целостность в болоте нереформированной крестьянской России и яркого мира нэпмановской буржуазии, партия сомкнула ряды, воспринимая себя осажденным бастионом сознательности. Серия чисток, на-чавшаяся в 1921 году — именно тогда, когда советское госу-дарство объявило о переходе к нэпу, — должна была стать проверкой идейной чистоты каждого члена партии. Помимо «прямых врагов пролетариата», «агентов-провокаторов», нанятых контрреволюционными партиями, чистки коснулись «мелкобуржу-азных» шкурников, вступивших в партию ради «личного благо-состояния, а не ради пролетарской борьбы и революции». Бди-тельный коммунист мог распознать их, несмотря на поверхност-ную приверженность общему делу. Этим «слабым» и «бесприн-ципным» людям не хватало силы воли, чтобы не потакать сво-им прихотям и выявить умыслы врагов, которые ими произ-вольно манипулировали. Исключая из своих рядов эти нестой-кие элементы, партия уважала и ценила тех, кто выдерживал ее проверку и проявлял «сознательность, преданность, выдер-жанность, политическую зрелость, революционную опытность и готовность к самопожертвованию»[41], как определялась в пар-тийной резолюции сущность коммунистической сознательности. Чистка должна была служить стимулом к тому, чтобы коммуни-сты могли «и здесь совершить свой “октябрь”» [42]. Они были призваны воспользоваться проверкой своей чистоты, чтобы «за-глянуть в самого себя и постараться хорошей большевистской метлой изгнать из себя “мещанина” <...> Научиться понимать сейчас волю, интересы коллектива, ими определить волю и ин-тересы моего “я” — вот первый подход к созданию нового бы-та» [43]. Субъективная сущность коммуниста, сила или сла-бость его характера выходили на передний план в «автобио-графии», которую он зачитывал товарищам по партии в самый драматичный момент процесса чистки. Нормативный жанр авто-биографии сначала появился в партийной среде, но в 1920-е годы распространился на комсомол и непартийные учреждения. Каждый советский гражданин, собиравшийся поступить в вуз или на работу в государственное учреждение, должен был со-ставить автобиографию. Более того, от советских граждан тре-бовалось обновлять свои автобиографии через определенные промежутки времени. Поэтому наверняка можно предположить, что большинство взрослых советских граждан были знакомы не только с этим жанром саморепрезентации и правилами его со-ставления, но и с основополагающим постулатом, в соответст-вии с которым биографии следовало переписывать по ходу развертывания революции и их собственной, субъективной по-литической сознательности. Будучи кратким прозаическим рас-сказом о жизни конкретного коммуниста, автобиография содер-жала в себе данные о его образовании и профессиональных достижениях, однако ее ядром были сведения о формировании личности автора как развивающегося субъекта революционного сознания. Хотя темы и акценты этого акта публичной саморе-презентации следовали устоявшимся нормам, в автобиографии сохранялось и важное субъективное измерение, ведь люди должны были убедительно рассказать о своем пути к свету коммунизма. Отправной точкой этих рассказов о себе часто была бездна мрачного субъективизма: это позволяло лучше ос-ветить как последующее обращение к советскому правому делу, так и внушительность пройденного пути. А убедительность, с которой кандидат мог показать, что является искренним граж-данином социалистического государства, определяла шансы на его прием в Коммунистическую партию[44]. Автобиография ком-муниста в 1920-е годы была актом самовыражения в форме самоотречения. Идеальный коммунист (как свидетельствует слу-чай Фурманова) был «ретранслятором» революции и больше напоминал машину, чем романтического субъекта со стремя-щейся к выражению душой. Действительно, деятели революции 1920-х годов часто представляли себе идеальный тип человека как человека-машину. Кинорежиссер Дзига Вертов мечтал о «совершенном электрическом человеке», сознание которого не будет подвержено воздействию хаотических психических им-пульсов, а станет функционировать целенаправленно и с меха-нической точностью: «Наш путь — от ковыряющегося граждани-на через поэзию машины к совершенному электрическому чело-веку. <���…> Новый человек, освобожденный от грузности и неук-люжести, с точными и легкими движениями машины, будет бла-годарным объектом киносъемки»[45]. Если революционная соз-нательность определялась как абсолютная дисциплина и спо-собность неустанно функционировать как часть общего целого, то машина была очевидным образцом такой сознательности. Еще одним биографическим инструментом, активно востребо-ванным в 1920-е годы, были воспоминания об Октябрьской ре-волюции. Если смотреть из идейно порочного нэпа, Октябрь 1917 года представал как чистое воплощение революционного духа. Новообразованная Комиссия по истории Октябрьской ре-волюции и РКП(б) (Истпарт) предложила ветеранам 1917-го пи-сать воспоминания о том, как они участвовали в осуществлении большевистской революции. Это предложение привело к сти-хийному наплыву других личных воспоминаний о 1917 годе, многие из которых были неграмотными и плохо написанными. Через такие нарративы участники «присваивали» революцию почти безотносительно к своей реальной роли в ней: некоторые биографические рассказы об Октябре приходили из регионов, в которых большевистского восстания в 1917 году вообще не бы-ло. Вне зависимости от своей правдивости или вымышленности эти примеры свидетельствуют о привлекательности вписывания себя в революционный нарратив [46]. Однако привлекатель-ность как автобиографий коммунистов, так и воспоминаний о революции была ограничена фиксацией на 1917 годе как на определяющем пороге революционного сознания. В конце 1920-х, когда советская власть под руководством Сталина начала вторую революцию и вознамерилась построить новый социали-стический мир, эта ограниченность была преодолена. Теперь советские деятели провозглашали, что после Октября 1917 года революция «созрела» — и привела к выработке у ее сторонни-ков достаточной сознательности для того, чтобы они могли сделать будущее реальностью. Советская система была сочте-на достаточно прочной для того, чтобы власть приступила к окончательному разрушению прежнего классового общества и созданию бесклассового социалистического строя. Это означало, что появился вполне сознательный субъект, которому пред-стояло жить в бесклассовом обществе, и энергия этой вполне сформированной личности должна была подстегнуть стремление к индустриализации. Идеал сталинского государства был осно-ван на чистой воле; в качестве основной единицы человеческо-го поведения оно предпочитало коллективу личность и реабили-тировало личное сознание как фундамент, необходимый для реализации сознательной воли. Сталинский идеологический ап-парат поощрял личные биографии, делая акцент на формиро-вании исключительных личностей, а не на исключительных под-вигах бездушных машин. Важную роль в создании образа ново-го человека сталинского режима играл Максим Горький. Писа-тель, определенно склонный к ницшеанству, Горький надеялся, что революция станет началом создания общественного строя, который высвободит врожденную героическую сущность челове-ка и позволит ему начать жить новой, богатой, энергичной и прекрасной жизнью. Горький, покинувший Россию в начале 1920-х годов, нанес два широко освещавшихся визита в Совет-ский Союз в 1928 и 1929 годах, а в 1931 году вернулся в страну навсегда. Он писал, что был изумлен изменениями в психологии советских людей, которые ему довелось наблюдать. Население было «пропитано» политическими идеями, и «поли-тическая сознательность» становится обыденным явлением. «Все стали, в сущности, моложе». Горький намеренно противо-поставляет это впечатление воспоминаниям о своих дореволю-ционных поездках в те же места, где он наблюдал «русскую мягкотелость и душевную скорбь» и «сугубо русскую склонность к унынию» [47]. Новый человек был продуктом истории, кон-кретнее говоря, «всемирно-исторической» борьбы, развернутой сталинским руководством в целях создания социалистического общества. Призывая советских граждан принять участие в кол-лективном строительстве нового мира, руководство обращалось к их предполагаемой предрасположенности к героизму. Эта предрасположенность стимулировала энтузиазм, оптимистиче-скую веру в себя и творческую энергию — все основные харак-теристики сталинского нового человека, явно противопоставляв-шегося «старому человеку» буржуазного Запада — эгоисту, ин-дивидуалисту и противнику прогресса. Однако, как утверждал Горький, рабочие на сталинских стройках еще не вполне осоз-нали величие своей эпохи и последствия этого величия для каждого человека. Задача литературы состояла в том, чтобы создать «увеличительное зеркало», в котором они смогут уви-деть себя активными участниками созидания героической дейст-вительности [48]. При поддержке Сталина Горький переориенти-ровал всю деятельность советских писателей на формирование у новых людей социалистической сознательности, на «инжене-рию человеческих душ». Ссылаясь на традицию, восходившую к Чернышевскому, Горький и коммунистическое руководство при-зывали советских писателей создавать образцовые героические типы, в равной мере достойные и писательского, и читательско-го подражания. Однако в отличие от утопического романа про-шлого столетия, сталинское искусство «социалистического реа-лизма» было предназначено не для того, чтобы изображать ге-роев будущего. Напротив, его задача заключалась в том, чтобы фиксировать поразительные поступки лучших из советских гра-ждан, наделяя этих реальных героев богатым внутренним ми-ром, который должен быть присущ им как «целостным лично-стям» социалистической эпохи. Литература должна была пока-зать новым советским гражданам, что они обладают беспре-дельным творческим потенциалом, хотя сами еще не знают об этом. Усилению внимания к героической личности как совер-шенному образцу нового человека сопутствовало увлечение био-графическим подходом. Полномасштабная биография, описы-вающая путь человека, который «был никем», а «стал всем», служила наиболее осязаемым воплощением нового человека. Выступая на I съезде советских писателей в 1934 году, Борис Пастернак утверждал, что «самый высокий поэтический язык сам собой рождается в беседе с нашей современностью, со-временностью людей, сорвавшихся с якорей собственности и свободно реющих, плавающих и носящихся в пространстве био-графически мыслимого» [49]. Биография — пусть даже дове-денная до пределов мыслимого — представляла собой подхо-дящую форму для «отливки» социалистического человека; сооб-разно ей можно было должным образом представить и понять жизнь. Горький активно пропагандировал советские биографии. Вернувшись в Советский Союз, он инициировал ряд биографи-ческих проектов, наиболее известным из которых стала «Исто-рия фабрик и заводов», документально рассказывавшая об ис-тории ста с лишним крупнейших предприятий страны через биографии и автобиографии их строителей. Опора этого изда-ния на биографию как нарратив о развивающемся сознании на-поминала более ранний проект коллективного воспоминания о 1917 годе, но, в отличие от этой инициативы, проект Горького был попыткой связать политическую субъективность с разверты-ванием текущей истории и стимулировал каждого рабочего стать субъектом автобиографии. Возникало новое ощущение, что каждый участник сталинского строительства, связывая свою судьбу с судьбой трудового коллектива и преобразованиями всемирно-исторических масштабов, сам увеличивается до гран-диозных, сверхчеловеческих горизонтов, становясь, по словам Горького, «Человеком с большой буквы» [50]. Наиболее замет-ные биографии сталинской эпохи принадлежали шахтерам-ударникам, дояркам и полярным летчикам; число таких произ-ведений в 1930-е годы активно множилось. Подвиги этих людей были подтверждены идеологическим аппаратом, с готовностью выявлявшим акты личного героизма в доказательство претензий власти на то, что социалистическое общество уже стало ре-альностью. С точки зрения коммунистов, подобные уникальные достижения были возможны благодаря ликвидации капиталисти-ческих структур нэпа и созданию социалистической обстановки, позволявшей советским гражданам полностью развивать свои способности и обеспечивавшей условия, по выражению Бухари-на, для «все большей наполненности творчеством, материаль-ным достатком, культурным ростом, расширением умственного горизонта, повышением общественной активности, приобщением ко все большему количеству духовных наслаждений, чувством роста своей мощи и своей личности. Личность впервые возни-кает как массовое явление, а не как часть рабовладельческой верхушки в различных ее исторических вариантах» [51]. Ком-ментируя в дневнике необыкновенные подвиги шахтера-стахановца Ивана Гудова, перевыполнившего дневную норму выработки в 45 раз, драматург Александр Афиногенов — один из многих литераторов, занятых поиском героев сталинской эпо-хи, — называл его «виртуозом и талантом» и продолжал: «Гу-дов — прообраз того социалистического таланта, который так мощно расцветает на нашей земле. Это совершенно новое ка-чество человека, качество, рожденное социалист[ической]. структурой общества. И разве один он! Вот они — вырвавшие-ся на свободу атомы человеческой энергии. Излучение их энер-гии — неисчерпаемо. И от этого строй, в к[отор]ом они живут, — непобедим!» [52] Качества, приписываемые новым людям сталинской эпохи, были по самой своей сути романтическими. Речь шла о внутренне богатых личностях, которые выражали себя в фантастических подвигах и художественное творчество которых помогало придать форму новому и прекрасному социа-листическому миру. Образцы таких людей вытесняли и затме-вали более ранний революционный идеал человека- машины. Если в первые годы советской власти страстный сторонник тейлоризма Алексей Гастев мечтал о «лицах без экспрессии, душе, лишенной лирики, эмоции, измеряемой не криком, не смехом, а манометром и таксометром», то стахановцы овладе-вали технологией металла со всем жаром своего сердца. В противоположность предшествующему поколению коммунистов, воспитывавшемуся в духе аскетизма и самопожертвования, у них имелись «чувства… и страсти»[53]. Период «высокого ста-линизма» в середине 1930-х годов стал апофеозом обращения советских революционеров к собственному Я. Если раньше главным было формирование и воспитание «широких масс», то теперь в центр была поставлена значительно более яркая и сложная концепция — личное сознание. Коммунистические дея-тели 1930-х призывали советских граждан выражать свою бога-тую внутреннюю природу, внося вклад в коллективный проект строительства идеального будущего. Сталин определял герои-ческую выразительность как основной признак советской систе-мы. В марте 1938 года он встретился с делегацией летчиков-полярников, которые были спасены после аварийной посадки на дрейфующую льдину. В тосте, обращенном к летчикам, Сталин заявил, что в Европе и США граждан оценивают по их денеж-ной стоимости: «Американцы говорят, что их герой стоит 100 тыс. долларов». Наоборот, советская власть ввела новый, «со-ветский» «способ оценки людей, не в рублях и не в долларах». Она оценивает людей по их «необыкновенному таланту и воз-можностям», благодаря которым они совершают не знающие примера поступки. В Советском Союзе, утверждал Сталин, есть такие же самолеты и такая же современная техника, что и на Западе, но он стоит значительно выше Запада из-за тех лю-дей, которые в нем живут. У богатого долларами Запада нет такой валюты, в которой можно было бы оценить внутренне присущий человеку героизм. Только советская власть понимает, что сам по себе человек является «огромным капиталом». Та-кое внимание к героизму человека и выразительным возможно-стям его сознания стимулировало у советских граждан стремле-ние работать ради советского государства, поскольку такая дея-тельность являлась мерой их жизни. Подобно летчикам-полярникам, попавшим в беду, советские граждане хотели «бо-роться и жить, бороться во всех отраслях промышленности, сельского хозяйства и культуры; они хотели не умирать, а жить; жить и сокрушать врагов, жить, чтобы победить» [54]. Сталинский тост утверждал безграничные возможности, которые проистекали из уверенности, что советские граждане под руко-водством Коммунистической партии способны воплотить в жизнь коммунистический проект. Это ожидание было созвучно убеж-денности в том, что человек может своей волей подчинить весь мир ритму своих желаний. В противоположность романтической идеологии XIX века советские коммунисты настаивали на том, что их идеология является идеологией действия. Более того, они знали, что их вера, в отличие от романтизма, основывает-ся на научном анализе, а не мистике. Бухарин заявлял: «В наших условиях романтизм, прежде всего связанный с герои-кой, ориентирован вовсе не на метафизическое небо, а на землю, во всех ее смыслах: на победу над врагом и на побе-ду над природой» [55]. Сталинский неоромантизм не совпадал с романтическим духом ХIX века еще в одном отношении. Сила духа, приписывавшаяся героям советской эпохи, никогда не бы-ла абсолютной и не возникала сама по себе; она воспитыва-лась Коммунистической партией, и ее воздействующая сила приписывалась самому Сталину, говорившему о себе, что он «воспитывает каждого способного и разумного работника», как садовник «выращивает любимое плодовое дерево» [56]. Как существа, способные к самовыражению, советские граждане, в отличие от Чапаева из романа Фурманова, уже не были не-сознательными и мягкими, как воск, — они росли и расцветали под контролем садовода- Сталина. Сталин лелеял плодовые деревья, он подстригал их стебли и ветви, обрезал побеги, ко-торые ему представлялись вредными для упорядоченного цело-го. Хотя историческое развитие этого садоводческого проекта требовало все больших вложений в самовыражение и личност-ный рост, исходный акцент на просвещенном формировании и поддержании правильного направления жизни людей путем вмешательства в нее оставался неизменным. Как и призыв к самовыражению, сталинские репрессии тоже несли индивидуа-лизирующий импульс. В условиях развитого социалистического строя люди уже не могли ссылаться на несовершенство соци-альной среды как на источник различных нарушений (на этом постулате основывалось советское право в 1920-е годы). На-против, в сталинскую эпоху правоведы утверждали, что «откло-нение от норм морали в социалистическом обществе есть про-явление пережитков капитализма в сознании людей». Отныне каждый человек нес полную ответственность за свои поступки и мысли. Как указывалось в популярном учебнике психологии, «человек сам участвует в выработке своего характера и сам несет за него ответственность». В соответствии с этим взгля-дом индивидуальность человека могла проявляться одним из двух способов: хорошим, когда личность развивалась по образу и подобию преобразованной среды, или плохим, когда она про-тиводействовала такому преобразованию. Таким образом, лич-ная воля оказывалась либо революционной и творческой, либо контрреволюционной и разрушительной. Приветствуя сверхчело-веческие творческие усилия стахановцев, политический язык то-го времени предоставлял возможности и для наводящих ужас описаний разрушительной силы воли «вредителей», действия которых также превосходили воображение. Злая воля «врагов народа» была столь сильна, что их следовало решительно удалить из советского общества [57]. Страх, что в ряды партии затесались скрытые враги, присутствовал у партийных лидеров начиная с раннего революционного периода. Однако он значи-тельно обострился после того, как советское руководство реши-ло приступить к окончательному строительству социализма. С исчезновением прежних буржуазных классов пагубное воздейст-вие среды было устранено. Отныне любая нечистота могла ис-ходить лишь из самой личности. Нечистота, прежде выявляв-шаяся по признаку классовой принадлежности, спряталась в глубины человеческой души. Нараставшая политическая пара-нойя 1930-х, массовое усиление подозрительности в отношении мнимых врагов народа были, кроме всего прочего, выражением кризиса, вызванного выходом из строя традиционного марксист-ского инструментария классового анализа при оценке личности. Поскольку нельзя было уже указать на чуждые классы, склон-ность к демонизации препятствий, возникавших на пути к со-циализму, становилась непреодолимой [58]. Вершиной реализа-ции грандиозного проекта классификации душ по критерию чис-тоты была «большая чистка» 1930-х годов. Уничтожая всех лиц, признанных вредными для нового социалистического строя, террор стал оборотной стороной гуманистической сталинской программы создания общественного тела, отличающегося абсо-лютной чистотой духа. Подобным же образом чистка была од-ним из мощных приемов индивидуализации, и в этом смысле она способствовала сталинской политике субъективизации. На протяжении всего периода чисток, даже в самый ее разгар, ко-гда ежедневно выносились тысячи приговоров, подсудимых осу-ждали не массово, а в индивидуальном порядке, причем госу-дарственные органы опирались на огромный массив обвини-тельных материалов, организованных по индивидуальным делам. Объем ресурсов и усилий, которые вкладывало государство в этот процесс (например, обеспечение следователей НКВД сек-ретарями, круглосуточно, документ за документом, печатавшими личные признания), не может не выглядеть гротескно, если счи-тать все это лишь маскировкой кампании произвольного госу-дарственного террора. Однако чистка покажется менее гротеск-ной, если рассматривать ее как широкомасштабный проект классификации, задуманный как средство получения неопровер-жимых истин о состоянии отдельных личностей [59]. В течение всей чистки партийное руководство неоднократно подчеркивало внимание к личности, необходимость заботы о каждом человеке в ходе следствия. Раз за разом Москва упрекала не в меру ретивых прокуроров на местах, которых она обвиняла в огуль-ном преследовании членов партии. Подчеркивалось, что необ-ходимо уделять больше внимания «каждому честному коммуни-сту». Партия, воплощенная в Сталине, брала на себя роль верховного судьи, тщательно взвешивающего на своих весах душу каждого человека [60].