Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

Германия. Бисмарковское «железом и кровью». Первая мировая. Кровь. Потом — как будто первой было мало — ни с чем доселе не сравнимый ужас фашизма, истребление целых народов, расовая теория.

Испания. За XIX век — шесть (!!!) революций. В ХХ веке — гражданская война, по кровопролитности мало на что похожая. Испанский фашизм. В первый год после официального окончания Гражданской войны было убито более ста пятидесяти тысяч человек — франкисты продолжали беспощадную войну против собственного народа. Автор волей случая хорошо знаком с этой войной и ее последствиями — в Испании происходили такие ужасы, перед которыми меркнет даже наследие нашей гражданской войны. Один аристократ, уходя на войну… расстрелял всех крестьян в своем поместье, где они арендовали землю. Повторные похороны Примо да Риверы, убитого в 1930 году — караван правых идет через всю страну. По пути убивают всех встречных. Стреляют по крестьянам, работающим в полях. В каждом городе митинг, на который сгоняют горожан, после митинга правые открывают огонь по людям. Что-то вроде аутодафе — месть всему народу. Чистки в городах, на селе — расстрелы с официальной формулировкой — для снижения численности крестьян, рабочих, шахтеров. Если бы Франко примерно в 41–42 годах не понял, что у Гитлера вряд ли что-то получится, и резко не остановил все это — правые перебили бы полстраны. И они готовы были это сделать — в тех провинциях, где поддерживали республику, правые готовы были истребить все население. После всего наследия 19 века и республики — они реально были готовы истребить весь народ.

На этом зловещем фоне то, что произошло с нами в 1917 году и позже — не кажется чем-то из ряда вон выходящим — обычная часть западноевропейской истории, мрачная и кровавая. Мы — Западная Европа — вот с нами это и произошло. Увы.

Но это не снимает вопроса, как мы пошли по этому пути и почему мы по нему пошли.

Поставлю вопрос иначе — а был ли у нас другой путь?

И отвечу на него — да, был.

Как и все европейские страны своего времени, Россия была поставлена перед необходимостью выбора проекта модернизации примерно в 18 веке. Проект модернизации начинается прежде всего с философии, с идеологии (помните сталинское «без теории нам смерть»). Не имея представления о том, кто мы, что мы и куда мы идем — о модернизации говорить нет смысла. Россия такую философию породить не могла (и в том нет ничего стыдного), породить смогли только две ведущие страны своего времени — Франция и Великобритания. В силу многих причин — наша интеллигенция выбрала французский проект. За этот выбор мы расплачиваемся и поныне.

В чем была разница между французским и британским проектом?

Ниал Фергюсон. «Цивилизация»:

…Сначала Французская революция была похожа на Английскую: не нашлось только аналога пуританам. Созыв Генеральных штатов позволил недовольным аристократам во главе с графом де Мирабо и маркизом де Лафайетом выразить свое недовольство. Как и в Англии, нижняя палата делала то, что считала нужным. 17 июня 1789 года депутаты третьего сословия объявили себя Национальным собранием. Три дня спустя, собравшись в Зале для игры в мяч, они поклялись не расходиться, пока у Франции не будет конституции. До тех пор это была французская версия английского Долгого парламента. Но когда дело дошло до формулирования новых принципов политической жизни, французы заговорили почти как американцы. На первый взгляд, Декларация прав человека и гражданина 27 августа 1789 года не вызвала бы удивления в Филадельфии:

2. Естественные и неотъемлемые права человека… свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению…

10. Никого нельзя притеснять за его взгляды, включая его религиозные представления…

17. Так как собственность — неприкосновенное и священное право, никто не должен быть лишен ее.

Почему же Эдмунд Берк, начиная со своей пламенной речи 1 февраля 1790 года, яростно выступал против революции?

Французский бунт против мягкой и законной монархии принял характер более издевательский, яростный и оскорбительный, чем если бы народ выступал против узурпатора или самого кровавого тирана. Народ сопротивлялся уступкам. Его удары были направлены против протянутой руки, которая предлагала милость, пощаду и избавление… Успех предопределил наказание. Ниспровергнутые законы, разогнанные суды, бессильная промышленность, издыхающая торговля, неоплаченные долги, народ, доведенный до нищеты, разграбленная церковь, армия и гражданское общество в состоянии анархии, анархия, ставшая государственным устройством, каждое человеческое и божье создание, принесенное в жертву идолу народного доверия, и как следствие — национальное банкротство. Наконец, в довершение всего появляются бумажные деньги, принятые новой, ненадежной, грозящей падением властью; их обращение призвано поддержать великую империю.

Если бы Берк написал это в 1793 году, это было бы банальностью. Но предвидеть развитие событий лишь год спустя после начала революции?

“Общественный договор” (1762) Руссо — одна из самых опасных книг, порожденных западной цивилизацией. Человек, по Руссо, является “благородным дикарем”. Единственная законная власть, которой он подчинится, — “общая воля” народа. Согласно Руссо, она должна стать высшим авторитетом. Судьи и законодатели должны склониться перед ней. Не может быть никаких частных ассоциаций. Не может быть христианства, которое, в конечном счете, подразумевает разделение властей (церковная отделена от светской). Свобода — это, без сомнения, благо. Но добродетель для Руссо важнее. Общая воля должна стать добродетелью в действии. Вот что ужаснуло Берка в Декларации прав человека и гражданина 1789 года:

6. Закон есть выражение общей воли…

10. Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом…

17. Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости (курсив мой. — Н. Ф.).

Эти оговорки вызывали у Берка подозрение. Руссоистский примат “общественного порядка” и “общественной необходимости” казался ему зловещим. По мнению Берка, “общая воля” — менее надежный способ выбора правителя, чем наследование, поскольку во втором случае правители с большей вероятностью будут уважать “благородную свободу”, которую Берк предпочитал абстрактной свободе. Третье сословие, согласно Берку, неизбежно будет развращено властью (и “денежными интересами”), в отличие от аристократии, которая обладает независимостью, обеспеченной ее богатством. Берк также понял значение конфискации церковных земель в ноябре 1789 года — одного из первых действительно революционных шагов — и опасность выпуска бумажных ассигнатов, обеспеченных лишь этими конфискованными землями. Он утверждал, что реальный “общественный договор” — это не руссоистский договор между “благородным дикарем” и “всеобщей волей”, но “товарищество” нынешнего и будущих поколений. Удивительно прозорливо Берк выступал против утопизма “профессоров метафизиков”: “В парках их академий в конце каждой аллеи вы не увидите ничего, кроме виселицы” (самое великое пророчество эпохи). Он предупреждал, что нападки на традиционные институты выльются в “отвратительную и мрачную олигархию” и, в конечном счете, в военную диктатуру. И оказался прав.