Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

Конституция, принятая в сентябре 1791 года, гарантировала неприкосновенность собственности, “неприкосновенность и священность” особы “короля французов”, свободу ассоциаций и вероисповедания. В течение двух лет все эти принципы были попраны, начиная с имущественных прав церкви. Свободу ассоциаций нарушил роспуск церковных орденов, гильдий и профессиональных объединений (хотя не политических фракций — те процветали). В августе 1792 года был нарушен привилегированный статус короля, схваченного после штурма Тюильри. Безусловно, Людовик XVI навлек на себя беду неудачной попыткой бежать из Парижа (королевская семья была замаскирована под свиту российской баронессы) к северо-восточной границе, в крепость Монмеди, оплот роялистов. После формирования нового, демократического Конвента в сентябре 1792 года цареубийство стало еще вероятнее. Но казнь Людовика XVI 21 января 1793 года имела совсем иные последствия, чем казнь Карла I. В Англии казнь короля явилась финалом гражданской войны, для Франции же она стала лишь увертюрой. Власть перешла через якобинское “Общество друзей конституции” к Коммуне, а после к Комитету общественного спасения и Комитету общественной безопасности Конвента. Не последний раз в западной истории революционеры вооружились новой религией, чтобы ожесточить себя. 10 ноября 1793 года был учрежден культ Разума — первая политическая религия нашего времени, с множеством образов, обрядов и мучеников.

Французская революция была насильственной с самого начала. Штурм ненавистной Бастилии 14 июля 1789 года ознаменовался обезглавливанием коменданта тюрьмы маркиза де Лонэ и парижского городского головы Жака де Флесселя. Неделю спустя погибли генеральный контролер финансов Жозеф Франсуа Фулон и его зять Бертье де Савиньи. В октябре следующего года, когда толпа напала на королевскую семью в Версале, погибло около 100 человек. 1791 год отмечен “днем кинжалов” и резней на Марсовом поле. В сентябре 1792 года около 1400 заключенных роялистов казнили после контрреволюционных выступлений в Бретани, Вандее и Дофине. И все же было необходимо нечто большее, чтобы произвести террор — первую в наше время демонстрацию той мрачной истины, что революции пожирают собственных детей.

Поколение историков, вдохновлявшихся идеями Карла Маркса искало ответ в классовой борьбе. Причины революции искали в неурожаях, растущей цене хлеба и обидах санкюлотов — слоя, при старом режиме наиболее близкого к пролетариату. Но марксистские интерпретации оказались несостоятельными из за многочисленных свидетельств того, что буржуазия не вела классовой войны с аристократией. Скорее это нотабли — отчасти буржуа, отчасти аристократы — совершили революцию. Гораздо более тонкая интерпретация была предложена интеллектуалом аристократом Алексисом де Токвилем, две главные работы которого, “Демократия в Америке” (1835) и “Старый режим и революция” (1856), дают прекрасный ответ на вопрос, почему Франция не стала Америкой. Де Токвиль полагает, что существует 5 фундаментальных отличий между этими обществами и, следовательно, между революциями. Во первых, Франция была централизованным государством, тогда как Америка была по своей природе федерацией, с деятельными ассамблеями и гражданским обществом. Во вторых, французы предпочитали ставить “общую волю” выше буквы закона. Этой тенденции сопротивлялся могущественный цех юристов Америки. В-третьих, французские революционеры нападали на религию и церковь, а американское сектантство обеспечило им защиту от светских властей. (Де Токвиль был скептиком, но он лучше многих понимал социальное значение религии.) В четвертых, французы отдали слишком большую власть безответственным интеллектуалам, тогда как в Америке безраздельно властвовали люди практического склада. Наконец, и это наиболее важно для де Токвиля, французы ставили равенство выше свободы . В конечном счете, они предпочли Руссо Локку.

В главе XIII “Демократии в Америке” де Токвиль точно подметил, что с первого дня своего рождения житель США уясняет, что в борьбе со злом и в преодолении жизненных трудностей нужно полагаться на себя; к властям он относится недоверчиво и с беспокойством, прибегая к их помощи только в том случае, когда совсем нельзя без них обойтись… В Америке свобода создавать политические организации неограниченна… политические объединения, способные пресекать деспотизм партий или произвол правителя, особенно необходимы в странах с демократическим режимом.

Вот эта вот зловещая разница — объясняет слишком многое и в русской революции, и в том скорбном и грешном пути, который мы прошли в девятнадцатом и двадцатом веке — потому что Французская революция была путеводным маяком для многих поколений русской (и не только, немецкой думаю тоже) интеллигенции, и в конце концов, путь этот привел кого в ГУЛАГ, кого в Освенцим. И то, что революция 1917 года привела у нас к году тридцать седьмому — это вряд ли можно назвать исторической случайностью или результатом только злой воли одного человека — Сталина. Сталин, в конце концов, не свалился с Луны — он вырос в том интеллектуальном «бульоне», который варился многими поколениями русской интеллигенции, и свое мировоззрение он мог взять только там — а больше негде было. И именно там, кстати — в отличие от многих других из ЦК большевиков Сталин очень мало бывал за границей, практически не бывал. И все свои идеи, приведшие к строительству тоталитарного государства — он позаимствовал у русских интеллигентов, правда, понял он их по-своему.

Итак, принципиальная разница — если на континенте (а французская революция оказала влияние на весь европейский континент, не на одну лишь Россию) права человека существуют, но могут быть стеснены и даже отменены правами общества — то в англо-саксонской трактовке права человека абсолютны, и не могут быть отменены, сокращены или узурпированы даже в интересах общества. Важнейшая особенность демократии в англо-саксонском мире — права имеют абсолютную гарантию и не могут быть отменены даже общественным большинством.

10. Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом…

17. Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости

Вот в эту вот лазейку — общественный порядок и общественная необходимость — и пролезали весь двадцатый век все тираны и диктаторы — Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини и все прочие. Кто определяет, что есть общественный порядок и что есть общественная необходимость? В любом случае от народа кто-то должен выступать. Это либо Конвент, либо Директория — и, в конце концов — мы приходим к узурпации власти и появлению нового Императора. Отца нации, уважаемого высшего руководителя, пожизненного президента, фюрера, генерального секретаря — в современных трактовках. Проблема не в том, как он избирается и сколько времени проводит на своем посту. И проблема не в том, правит ли он один, или как в случае с СССР велика роль коллективного органа — Политбюро. Важно то, что их деятельность не скована законом, они могут сделать что угодно и с кем угодно, оправдывая свои действия общественной необходимостью. Нет таких неотменяемых гарантий, какие ни они, ни общество — не могло бы преступить. В итоге — как показывает опыт французской, а потом и русской и многих других революций — социальное противостояние, дошедшее до определенной точки, вызывает крайнее общественное озлобление, ожесточение, поиск виновных и последовательное лишение их прав, включая и важнейшие — право на жизнь. Постепенно получается так, что не находится больше прав, которые в принципе именем общества нельзя отнять. Казнь Людовика XVI, казнь Николая II, расстрелы в подвалах чрезвычаек и ужас Освенцима имеют общую природу — в допускаемой Руссо и континентальными философами возможности лишения прав во имя общественной необходимости. В Великобритании — есть права, которых никак и никого нельзя лишить. Кроме как по закону, который так же — не изменяем.