Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 1

Так вот. Александр II понимая, что дальше так нельзя — принял и во многом провел «революцию сверху». Террористы его убили — ровно в те дни, когда он решил реформировать Госсовет в парламент и дать конституционный акт. Проблема была в том, что «революция сверху» не дала самозваным вожакам народа опыта взаимодействия с этим народом, который они несомненно получили бы при попытке «революции снизу», неважно успешной или нет, и не развеяла их ошибочные представления о народе, о народной толще, о том что народ хочет, каковы его намерения, на что он готов идти и ради чего. Карты вскроются только в 1917 году, в критической ситуации, когда времени на осознание не будет совсем.

Александр III попытался подморозить ситуацию, чем вызвал дополнительное озлобление — а Николай II при вступлении на престол заявил, что ничего не изменится, и надо оставить бесплодные мечтания — чем обозлил образованный класс России еще больше. В 1900 году в Петербурге состоялась первая в России политическая манифестация оппозиции, ярко описанная А. Тырковой-Вильямс. Первая, но не последняя.

А Н.А. Некрасов, карточный шулер и почти миллионщик, написал такие строки:

Обратите внимание: «дело прочно, когда под ним струится кровь». Дело плохо, до первой революции — всего пять лет. Вся эта пятилетка — пройдет под аккомпанемент револьверных выстрелов. И интеллигенция — «нападения пистолетчиков» поддерживала.

Вот вам еще одна причина, почему так — в России христианство, по сути, не проповедовано. И тогда так же было. Если в той же Польше только собака по субботам не ходит в церковь, то русская интеллигенция была подчеркнуто, вызывающе атеистична. Церковь в России считалась частью государственной машины, и неверие в Бога было частью борьбы с «этой властью».

Потому слова «не убий» для русской интеллигенции не значили ничего. Напротив, она стала искать оправдания для все множащихся убийств и всё плодящихся убийц. Кстати, Государь в этом вопросе был как раз последовательным христианином, и в 1917 году, после убийства Распутина сказал: князь или мужик, никто не имеет права убивать. Вот почему автор и уважает этого человека намного больше, чем его современников из русской политики, и связывает благополучие России именно с ним. Не могло ничего хорошего получиться из дела, из-под которого струится кровь. И не получилось.

Но вот, в 1905 году, в обстановке вялотекущей гражданской войны в стране и откровенного штурма власти — царь уступил давлению и дал манифест 17 октября. Плох он был или хорош — но он все же создавал в России основу для парламентаризма и участия общества в управлении страной. Тем самым Государь как бы перебрасывал мяч на сторону общества и давал ему возможность проявить свою зрелость, ответственность и готовность принять на себя часть тяжкого бремени власти. Вероятно, Государь, который властью тяготился и еще в 1904 году рассматривал возможность ухода в монастырь — в случае если бы общество в лице лучших его представителей проявило бы зрелость и ответственность, расширил бы полномочия Думы и дал бы «ответственное правительство».

И как проявило себя общество?

В апреле 1906 года, на третьем партийном съезде кадетов, когда кто-то объявил, что совершено покушение на жизнь московского генерал-губернатора Дубасова, ряд делегатов съезда встретили это сообщение аплодисментами.

А вот Ариадна Тыркова-Вильямс, школьная подруга Н.К. Крупской, член ЦК партии кадетов. Ее можно назвать «бабушкой русской демократии» по аналогии с Брешко-Брешковской, бабушкой русской революции. Ее путь начинался с ареста за участие в той самой первой политической манифестации 1900 года, а закончился в 1962 году в Вашингтоне. Между этими двумя событиями — и переправка Искры в Россию под платьем, и цензура, и депутатство в Петроградской городской думе в 1917 году, и ОСВАГ. Она собственными глазами видела всё, о чем мы можем только читать.

Давайте ее послушаем.

…

Так же было и с патриотизмом. Это слово произносилось не иначе, как с улыбочкой. Прослыть патриотом было просто смешно. И очень невыгодно. Патриотизм считался монополией монархистов, а все, что было близко самодержавию, полагалось отвергать, поносить. В пестрой толпе интеллигентов было большое разнообразие мнений, о многом думали по-разному, но на одном сходились: “Долой самодержавие!”.

Это был общий лозунг. Его передавали друг другу, как пароль, сначала шепотом, вполголоса. Потом всё громче, громче. Правительство могло бы без труда справиться с немноголюдными революционными организациями, не будь они окружены своеобразной питательной средой. Заговорщиков прятали, поддерживали, им сочувствовали. Радикализм и бунтарство расплывалось в повальную болезнь. Революция содержалась, действовала на деньги буржуазии. Террористам давали деньги богатые текстильщики, как А.И. Коновалов и Савва Морозов, чайные миллионеры вроде Высоцких, титулованные дворяне, чиновники, доктора и инженеры с большими заработками, большие дельцы, банкиры.

…

За долгие годы разобщения между властью и наиболее деятельной частью передового общественного мнения накопилось слишком много взаимного непонимания, недоверия, враждебности. Правительство и общество продолжали стоять друг против друга как два вражеских лагеря.

Русская оппозиция всех оттенков боялась компромиссов, сговоров. "Соглашатель, соглашательство" были слова поносительные, почти равносильные предателю. Тактика наша была не очень гибкая. Мы просто перли напролом и гордились этим.

…

В результате в Думу все шли как на бой. Вместо того чтобы думать о предстоящей общей государственной службе, о государственном строительстве, думали о том, как больнее уязвить противника. А ведь вокруг выборов сосредоточилось все, что было в стране сколько-нибудь живого.

…

Они хорошо выражали свои мысли, приправляли их чувством, воспламеняли себя и других. Но поджигателями себя не считали. У них и в мыслях не было, что может разгореться всероссийский пожар. В этом было коренное различие между общественностью и властью. Мы не боялись огненности революции. Они ее боялись. К несчастью, правы оказались они, а не мы.

Образованное общество объявило войну власти. Войну не на жизнь, а на смерть. Вопрос стоял даже не так — мы хотим всю власть и сразу. Вопрос стоял так, что власть должна быть непременно вырвана из рук царя в результате революции, а не дарована. Как выразилась в своих мемуарах Гиппиус «не выпрошенная свобода»! То есть, революция как акт насилия представлялась необходимым этапом на пути трансформации страны, легальный путь не устраивал.