Юрий Селезнев - Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков

В. Н. Рудаков, анализируя отрывок, приходит к выводу, что «упоминание "духа южного" было связано с необходимостью описать сцену не батальную, а проведенциальную, где "дух" знаменовал собой сошествие на помощь русским "Силы Святого Духа". Семантическая близость "духа южного" и "Святого Духа" актуализировала именно знаковую функцию исследуемого чтения… Таким образом, мы полагаем, что "духъ южный", будучи не связан с реальным южным ветром Куликовской битвы, являл собой подчеркиваемое автором "Сказания о Мамаевом побоище" знамение снисходящей на православное воинство Божественной благодати» [1165].

А. И. Филюшкин отметил, что воины засадного полка «…названы "отроками Давидовыми"». Толкование данного оборота может быть двояким. Возможно, здесь просто содержится отсылка на могучих воинов царя Давида. Но более вероятным представляется, что здесь русские сравниваются с «домом Давида», который «будет как Бог» (Зах. 12: 8), на который «изольется дух благодати» (Зах. 12: 10). Как известно, Давид был идеалом справедливого и истинного царя, с которым связывались мессианистские ожидания Израиля (ср. Пророчество Нафана в 2 Цар. 7:5–18)» [1166].

Оба исследователя пришли к справедливым выводам. Однако они не обратили внимания на ветхозаветное описание войны царя Давида с филистимлянами, которое, на наш взгляд, связывает воедино все элементы описания действий засадного полка (и сама засада в «зеленой дубраве», и «духъ южный», символизирующий снисхождение Божественной благодати, и «давидовых отроков»):

Как и в «Летописной повести», так и в данном памятнике поведение Мамая после сражения ярко иллюстрирует судьбу безбожника. Во-первых, темник «и пакы обратишася и Даша в плещи и побегоша в поле неуготованными дорогами в лукоморье» [1167]. Во-вторых, как отметил А. И. Филюшкин, Мамай «напрасно зовет своих неверных богов» [1168]: «Мамай же видевъ победу свою, нача призывати боги своя Перуна, Ираклия, Салавата, Хурса и великого пособника Махъмета, и не бысть ему помощи от них» [1169]. Завершение его земной жизни описано кратко: «А поганый Мамай приде же на место, идеже есть сам град Кафа назданъ бысть, и познанъ бысть не от коих купець и ту убиенъ бысть от фрязовъ, испроверже зли живот свои» [1170]. При этом, в отличие от «Летописной повести», автор «Сказания» не акцентирует внимания на злоключениях Мамая — его судьба предопределена его выбором (он есть орудие дьявола).

Встречу победоносного войска автор «Сказания о Мамаевом побоище» описывает следующим образом: «Митрополитъ же Киприанъ срете великаго князя в Ондрееве монастыре з живоносными кресты и съ святыми иконами и огради крестомъ и рече: "Радуйся, княже нашь велики Дмитрии Ивановичь, победивъ своа супротивники. Новый еси Александръ, вторыи Ярославъ, победитель своимъ врагомъ". И окропи его святою водою и рече ему митрополитъ: "Сыну мои, господине великыи князь, яко ты царствуеши въ векъ. Земля твоя спасется" И рече ему князь великыи: "Азъ, отче, велми пострадах за веру и за свою великую обиду, и дасть ми господь богъ помощь от крепкия своя руки"… иде в церковь и нача молитися съ слезами и рече: "Образ божьи нерукотворный, не забуди нищих своих до конца. Не предал еси нас врагом нашимъ в покорение и да не порадуются о нас». Изыди изъ церкви и рече ему пресвященныи митрополит: "Поиде, господине, на благословенное себе место, на град Москву, и сяди, господине, на своем княжении"» [1171].

Здесь показательно, что митрополит сравнивает Дмитрия не только с Ярославом Мудрым, но и с Александром. Как правило, летописцы четко соблюдали хронологическую последовательность, и надо полагать, что объектом сравнения здесь был Александр Македонский.

Это тем более вероятно, что ранее войска московского князя приравнивались к македонской армии.

Логическим завершением событий стало возвращение великого князя Дмитрия Донского и его православного воинства в Москву: «А сам възратися въ свою отчину и приде на град свои Москву и сяде на своем княжении, царствуя въ векы» [1172]. При этом, как отметил А. И. Филюшкин: «Царь Дмитрий взошел, как солнце, и осветил всю русскую землю» [1173]. Не исключено, что по замыслу автора «Сказания» присвоение царского статуса Мамаем, напрямую связанное с его победой над московским князем («Мне убо, царю, достоит победити подобнаго собе, и довлеет ми царская честь» [1174]), должно было означать получение Дмитрием Ивановичем подобного права на царский титул в результате победы над своим противником.

Показательно, что вполне четко формируется и концепция ордынского владычества на Руси. Время ее покорения ордынскими ханами и особенно Батыем приравнивается к ветхозаветному «Вавилонскому плену»: «Тако во оный дне Иерусалим пленен был Титусом Римским и Навходоносоромъ Вавилонским за их согрешение и маловерие». В то же время автор рассматривает период господства Орды над Русью как время значительного бедствия. Ведь подавление иудейского восстания в 70 г. н. э. римским императором Титом сопровождалось многочисленными жертвами и значительными разрушениями, в том числе святынь. Однако данный период в представлении автора носит ясно выраженный временный характер: «Да не до конца прогневается господь, ни во веки враждуетъ».

В то же время до момента сражения статус русских князей определяется в разных вариантах Основной редакции следующим образом. Московское великое княжество в послании Ольгерда Мамаю называется ханским улусом: «Господине, хощеши казнити свои улусъ, московскаго князя Дмитрия» [1175]. В другом случае великий князь назван «служебником» [1176]. Князь Олег Рязанский обозначается как «улусник» или «услужник» [1177].

При этом устами великого князя Олега Рязанского автор «Сказания о Мамаевом побоище» отмечает: «Аз бо чаях по преданному яко не подобает русскому князю противу восточьнаго царя стояти» [1178]. Итак, время, когда Господь наказывал Русь пленом иноплеменников и иноверцев, прошло. Теперь Дмитрию Ивановичу предстоит доказать этот факт в битве с Мамаем, победа в которой будет означать обретение независимости.

Показательно, что лишь в Летописной редакции «Сказания о Мамаевом побоище» сохраняется известие о признании русскими князьями власти хана Токтамыша, после его победы над Мамаем (восходящее к «Летописной повести»). В подавляющем большинстве других редакций памятника данный факт отсутствует. Тем самым, на наш взгляд, его автор или редакторы показывали, что власть любого «восточного царя» над Русью стала нелегитимной после победы на Куликовом поле.

Таким образом, можно сделать вывод, что именно к рубежу ХV–ХVI вв. русские люди интерпретировали победу на Куликовом поле как особое событие. В начале XV в. еще сохранялась близость восприятия сражений на Воже и на Дону. В «Житии преподобного Сергия Радонежского» не определено, в каком году святой благословил московского князя на борьбу с татарами, только по упоминанию церковных праздников можно догадаться, что речь идет о Вожской битве [1179]. В «Летописной повести о Куликовской битве» Рогожского летописца 40-х гг. XV в. ошибочно дано название «О воине и о побоище иже на Воже» [1180]. Тем не менее Куликовская битва начинает приобретать особое значение и казаться событием, предотвратившим скорое наступление конца света. На рубеже ХV–ХVI вв. победа на Дону в глазах потомков становится событием, утвердившим избранность Руси («Сказание о Мамаевом побоище»). Именно тогда благословение Сергия Радонежского перед Вожской битвой было приурочено к победе на Куликовом поле.